А красноармеец Комлев сидел у костерка комендантского взвода и взахлеб рассказывал — как они прорывались через речку со странным названием Полометь:
— Так я ж говорю. Мы выползли на посередку речечки и тут как начало долбать! И кто куда! Все попуталось, бегу куда-то. А там берег крутой такой, сверху стреляют — я ползу. А перед глазами только валенки у Петьки, он ими скребет по снегу. Хераць — Петька на меня падает и кровавым по мне как плеснет. А там по верху фриц, ну я туда гранату со страху — бах! — нету немца, и рука его — шлёп перед носом, я как закричу и себя не помню. Бегу, куда-то бегу. Нна! — прикладом, потом нож в руке, опять нна! Черт его знает, как а вот пробежал, лыжами за деревья цепляюсь, падаю. Лыжи, да… А нам комвзвода сказал, лыжи-то привяжите к поясу на переправе, пешком бежите, а уж потом на лыжи. Вот я через немецкий окоп прыгнул, а лыжи туда падают. И застряли. А я как заору, обернулся и тут немец. Молоденький такой, глаза, главно, голубые. И тоже орет. Он на меня орет, я на него ору. И ракеты такие, синие. Он как мертвец — я, наверно, тоже ему как мертвец кажусь. Орем, орем… А я первый стрельнул. Прям в грудь. А он не падает! Упасть должон, а не падает. И так тихонечко… Мутер, говорит, мутер… Я ещё стрельнул. В башку. Она в разные стороны. А из сердца как штык на меня высунется. Немец падает, а за ним сержант наш орет: «Мать твою мутер, ты ж меня чуть не убил!» А сам весь в кровище немецкой. Только крикнул и тут на него другой немец прыгнул. А ото первый, который сдох уже, мне штыком работать мешает. Я и так и эдак, а он… Убили, в общем, сержанта, а немец второй встал и на меня. Я глаза зажмурил и как ткну вперёд винтовкой. И чую, чую как штык по костям скрежёт. Жутко так стало. Ладно бы мягко. Я ж думал мягко, а тут… Винтовочка рукам моим тот скрежет по кости передала. Как по телеграфу. Ага. Ухами не слышу. А рукой чую. И удивился так он, а потом мне как по каске кто-то как въехал. Я упал мордой в снег. Потом прочухиваюсь — немцев нет, меня тащит кто-то за загривок, как кошку. Я-т винтовку свою потерял, бегу по снегу, бегу. Лыжев тоже нет. Аж по пояс падаю. А где-то опять сознание потерял. Утром уже в себя пришёл. В ямке лежу, значит. Пересчет идёт. И прошло нас из двух тысяч только четыреста человек. Половина ранетые, половина безоружные как я. А я, хоть и контуженный, но здоровый, кровища на мене только чужая была, не моя. Вот мне лыжи с умершего дали, напялили «папашу» с полудиском и вперёд, мол, ищи тарасовцев… А пожрать нет ничего у вас, а то я уже вторые сутки нежрамши…
15
— Продолжайте, господин Тарасов!
— А что продолжать-то? Двести четвертая не пробилась. Как объяснил майор Гринёв — не смогли. Вышёл только один батальон.
— А остальные?
— А я откуда знаю? Опять же… Со слов Гринёва. Батальон прорвался к нам, батальон ушёл в сторону Лычково, где вторая бригада действовала…
— Очень неудачно, надо сказать… ещё хуже чем ваша, господин подполковник…
Тарасов ухмыльнулся про себя. «Ага, хуже, конечно, куда уж хуже?»
— Вторая воздушно-десантная бригада должна была атаковать станцию Лычково. Так? В момент атаки ее должны были поддержать войска вашего фронта, — фон Вальдерзее подошёл к карте Демянского котла, висящей на стене. — Отсюда и отсюда.
Он скрипнул карандашом по бумаге.
— Но — увы для вас и к счастью для нас, координации операций вы так и не научились. Бригада атаковала, но мы без труда отразили ее атаки. А потом ваффен-эсэс добили десантников в этих заснеженных болотах. Ваша пехота атаковала на сутки позже. И тоже безрезультатно. Потому как поздно. Интересно, что бы вы сказали вашим гэпэушникам в оправдание?
— НКВД…
— Что? — недоуменно приподнял бровь обер-лейтенант.
— НКВД, говорю, не ГПУ… Ничего бы не стал им объяснять.
— Почему? — удивился фон Вальдерзее.
— А зачем? Они бы сразу меня расстреляли. Кровавые сталинские палачи же, не находите?
А ещё через сорок минут он влепил кулаком прям в харю:
— Ну, здорово, тварь! Здорово, ссука! Сейчас повоюем с тобой по-настоящему!
Гринёв отшатнулся от Тарасова, схватившись за нос.
— Ну что, Гринёв…
— Ефимыч, Ефимыч, стой! — Мачихин и Гриншпун — два здоровущих кабана навалились на маленького Тарасова и повалили его на снег. Тот зарычал под ними, хватая помороженными губами колкий мёрзлый наст.
— Сука! Сукааааа! — ревел тот.
А Гринёв, стараясь не испачкать полушубок кровью, хватал комья снега и прикладывал их к носу.
— Ну-ка тихо всем! — всегда тихий Шишкин неожиданно выхватил пистолет и два раза пальнул в воздух.