Все эти действия отнюдь не мешали Наполеону повествовать далее:
-Спросил я его: а кабы с тобой такая оказия вышла. Спал бы, держа в руках самое дорогое, что у тебя есть, и пробудился бы от того, что кто-то угрожает этому? И знаешь, Баль, он понял. Мы не так уж с ним и различны, с Теодором… Он потом, как принял на грудь хорошенько, такого порассказал мне…
-Например?
Император вздрогнул всем телом, ощутив над ухом этот короткий мурлычащий шепот. Погрузившись в темноту, Бальзак словно бы избавлялся от привычной своей сдержанности, точно снимая маску ее вместе с костюмом. Наполеон сжал его в объятиях сильнее, притискивая к себе, словно желая вплавить в свое существо, сделаться с ним единым целым, ощутить еще ближе.
-Баль…
-Да? – Советник почти касался монаршего уха губами, щекоча его теплым дыханием.
-Баль, ты хочешь узнать, чем дело кончилось, или соблазнить меня к чертям? – Наполеон жадно вжался в чужое плечо губами.
-Это зависит от вас, мой Император: чего ВЫ хотите больше, – темнота издала смешок голосом Бальзака. – Но вы отвлеклись. Что такого вам поведал святой отец, что вас так поразило?
-Да я-то думал, он тот еще скромник, – пояснил Его Величество. – Они же сдержаны очень, я имею в виду Теодора с Достием. Все у них будто через особенное сито проходит, как будто они не позволяют себе проявлять истинных желаний. И никак я не мог Теодору втолковать, что это сущее непотребство. Что нет, и не может быть никаких запретов между двумя любящими людьми, и что ежели для них двоих нечто нормально и даже желанно, нет, и не может быть никаких объективных причин, чтобы не совершать подобных действий.
-Ну а что же ваш духовник? – Император ощутил прикосновение к месту за ухом – проворные пальцы принялись почесывать его, словно настоящего кота, и он не сдержал звука нескрываемого удовольствия.
-Ммммм, он… Да каша у него в голове, понимаешь? Из вколоченных с детства запретов, из собственных нереализованных желаний, из нежности его к Достию, из сдержанности его этой вечной… Вот будь его ученик – уж прости за это слово – понаглее, так глядишь, и сорвался бы давным-давно наш духовный пастырь, да воплотил бы свои стремления. А он все боялся Достия спугнуть, оттолкнуть от себя, навредить ему. Словно тот дитя малое. Вроде бы и святой отец, и в душу самую заглядывать умеет человеку, враз отличает стоящего от гнилого внутри, а к самому близкому существу не смел так подступиться. Хорошо сейчас у них хоть немного с мертвой точки сдвинулось. Теодор понимать начинает, что вовсе он не отторгнет Достия своей истинной природой, что тот лишь рад будет, благодарен за доверие… Баль… Баль, что ты творишь…
-Слушаю вас.
-Да нет, змей подколодный, ты не только слушаешь… Ну, не играй с огнем. Я и так с трудом держусь, еще и ты дразнишь.
- Вам все еще больно? – теперь чужая ладонь накрыла упрятанную под бинт рану. Наполеон отрицательно помотал головой.
-Да я уже и забыл об этой ерунде. Тут другое. Не люблю я в подпитии с тобой баловаться, больно боюсь сделать, не рассчитать. Протрезвею, тогда уж…
-Ну и чем вы отличаетесь от своего духовника? – насмешливо поинтересовалась темнота над ухом. – М?
Наполеон не ответил, безмолвно скользя руками по чужому извивающемся подле него телу. Ему невыразимо приятно было сейчас все происходящее, и само осознание того, как льнет к нему любимый человек, как настойчиво он просит его ласки и внимания, как пробуждается его тело, едва лишь ощущая рядом его.
-Ничем вы не отличаетесь, – сам себе ответил Бальзак. – Ни на йоту. Будто отражения зеркальные. Ворчите на Теодора, а сами от него недалеко ушли…
-Доиграешься сейчас…
-Интересно было бы знать, до чего… – легкая ладонь от раненого места заскользила вдоль тела, вызывая у Его Величества приглушенный рык. – Кстати, – Бальзак вдруг прекратил дразнить Императора, перекатился на живот и заглянул тому в лицо, едва различая его выражение в темноте. – Вы так и не сказали, чем ваша дискуссия окончилась.
-Да чем она могла? Я напоил Теодора едва ли не до бесчувствия, а когда спохватился, уж поздно было. Так я его в опочивальню свел и Достию перепоручил, уложив. Надеюсь, назавтра худо ему не будет.
-Надейтесь-надейтесь…
-Да брось. Не грошовой же наливкой я его угощал. Вино из дворцовых подвалов старое, доброе, что от него станется… Даже тебе, неженке, поутру от него ни жарко ни холодно, а Теодор тебя поздоровее будет.
-Что ж, все же, вы навестите его завтра, а с утра позаботитесь, чтобы его не беспокоили. Надобно дать человеку проспаться.
-Это ты верно заметил.
-Вы обсуждали еще что-нибудь кроме этого досадного происшествия, нашего с вами морального облика и личностных предпочтений?
-Нет. Зато уж эти темы обсосали до костей.
-Ну и славно. Надеюсь, больше у вас таких недоразумений не возникнет.
-Тебя это волнует?
-Это было… неуютно, – Советник зябко повел плечами. – У вас не так уж много друзей – я имею в виду настоящих друзей. Происшествие утром было подобно землетрясению. Я никогда не сталкивался с этим явлением лично, однако вполне способен вообразить, насколько это ужасно: когда самое надежное, что есть, сама земля, уходит из-под ног.
-Теодор для тебя – самое надежное? – ревниво перебил Наполеон.
-Вас ничто не затмит, – успокоил его собеседник. – Как в добром, так и в дурном смысле этих слов. Я же веду речь о том, что это было до крайности удручающе. Вы лишились маршала Жукова, с которым были дружны, и вините себя в его смерти. Вы могли бы лишиться и своего духовника, и снова же винить себя в его отбытии. И я рад, что ошибался.
-Баль, Баль, – покачал головой монарх. – И кому только пришло в голову, что ты черствый? Да ты нежнее новорожденного котенка, и так же слеп, когда до людских отношений доходит… Но ты не бойся. У тебя есть я.
-Да уж, кто, если не вы…
-Вот именно, – самодовольно подтвердил монарх.
-Что ж, я нахожу, что это не худший вариант из возможных.
-Если будешь болтать дерзости, я найду твоему рту более приятное мне применение.
-Вы все равно его найдете, и, коли так, не вижу причины, отчего бы не выразить свое мнение…
Только что якобы дремавший, угревшийся, Наполеон неожиданно сцапал собеседника, будто кот – мышку, и, не успел тот и слова вставить, как оказался впечатан спиной в перину, а сверху его придавил вес чужого тела.
-Я, кажется, предупреждал тебя, – хрипло прошептал Император, собственнически сжимая добычу. – Ты казался мне достаточно разумным человеком, чтобы внимать гласу рассудка.
-С каких это пор вы отождествляете с этим гласом собственный? – сделал вид, что удивился, Советник. Вид этот не обманул бы и дитя – а уж Его Величество и подавно. И он прекратил этот бессмысленный, хоть и такой приятный для него спор, завладев чужим ртом, и терзал его своим до тех пор, пока Бальзак бессильно не застонал ему в губы и не выгнулся умоляюще – и не получил того, о чем безмолвно просил, во всей его полноте.
Пока не ощутил, как любимый сам открывает ему к себе доступ, не раскрывается для него, не притягивает поближе. Такой же желающий, так же нуждающийся в Наполеоне, как и тот – в своем Советнике. Столь долгое время были они вместе и так давно проводили ночи вдвоем, что давно изучили всяческие особенности друг друга, и им вольно было не помышлять о посторонних вещах, погружаясь единственно в ощущения.
Наполеон никогда не мог даже вообразить себе, чтобы подле него был кто-то другой. Никогда он не встречал того, с кем был бы так же свободен, как рядом со своим ближайшим соратником, кто понимал бы его в той же мере и принимал бы так полно. Ему льстило то, что де Критез никогда не смотрел ни на кого другого, а если вдруг посторонние проявляли к нему интерес – всегда давал задний ход первым, попросту сбегая прочь, под надежное крыло Его Императорского Величества.
Однако и сам Советник, многажды размышляя об их отношениях, не мог придумать какой-либо достойной альтернативы. Он переживал за Наполеона, опасался за него, старался предугадать все его шаги и ошибки, предостерегал, увещевал, подсказывал, и всегда готов был покориться его воле, испытывая какое-то необъяснимое удовольствие от власти другого человека над своим существом.