Уже засыпая, погруженный более в дрему, нежели в бодрствование, и обнимая расслабленного любимого крепче, Наполеон прошептал ему на ухо:
-Ты не порицаешь меня?
-За что?
-За убийство.
Бальзак, перебарывая сонливость, обернулся к Его Величеству лицом, и прижался лбом ко лбу, будто заглядывая в глаза, в самую душу.
-Я никогда и ни за какие действия не порицал вас, – произнес он в ответ. – Что бы вы ни натворили. Вы это вы, ваши действия – часть вас. И, так как вы принимаете мои поступки, так же и я принимаю ваши. Зачем бы я стал отвергать часть вашего существа?..
Наполеон глубоко вздохнул, окончательно, кажется, лишь сейчас успокоенный, и, наконец, позволил сну унести себя прочь.
Поутру Достий, хоть и пробудился с трудом, не дал себе залеживаться и поскорее привел свою персону в порядок с тем, чтобы покинуть комнату и отправиться к святому отцу: узнать, все ли у того в порядке. Сердце было не на месте, и никак не получалось вообразить, каковы могли бы быть последствия минувших событий. Неизвестность же тревожила паче всего. Молодой человек преодолел привычный уже маршрут почти до середины, как внезапно его окликнули. То оказался ни много ни мало Император, удивительно бодрый и подтянутый для столь раннего часа, да и для вчерашнего своего досуга тоже. И шел он не с пустыми руками – Достий это отметил немедленно же. Даже походка у Его Величества изменилась, как будто он враз избавился от манер кавалериста. Причина этого оказалась проста: в руке он нес кружку, чем-то наполненную, почитай, до краев. Посуду эту Достий живо узнал по царапинам и приметной вмятине на боку – то была фронтовая кружка, старая и много повидавшая, и принадлежала она отцу Теодору. Собственно, эта кружка была единственной вещью, что осталась Достию, когда любимый его пропал во время переломной битвы. А потому молодой человек сохранил ее как мог бережно. В этой же кружке, завернутой в ветошь, долгое время обреталось письмо, нацарапанное карандашным огрызком на бланке для лекарств. Послание нашло своего адресата, нашла хозяина и посуда – святой отец даже мысли не допустил о том, чтобы выкинуть кружку. В ней он теперь заваривал чай – без чайника, а так, по-армейски. Почему сей предмет оказался у Его Величества, и чем он наполнен, Достий спросить не успел, потому как его с вопросами опередили.
- К Теодору идешь? – осведомился монарх, согласно своей разбитной манере минуя утренние приветствия, и, услышав утвердительный ответ, кивнул одобрительно. – Вот и славно – вместе его проведаем.
В комнатах было тихо, но духовник отозвался в ответ на обращение – он был все еще в постели, приводил себя в порядок, распустив волосы и орудуя гребнем.
- Доброго утра тебе! – Наполеон широко улыбнулся, заглядывая в спальню. Вид у него был лукавый. – Ну, каково тебе похмелье?
- У меня нет никакого похмелья, – нахмурился Теодор. Выглядел он, однако, не выспавшимся и даже чуть сердитым, только вот неизвестно почему – то ли он все еще не мог примириться с поступком Императора, то ли себя за возлияния простить не мог, то ли просто не хотел, чтобы его видели вот так, растрепанным и в исподнем. – Нечто мы много вчера...
- Не много, а ровно столько, сколько нужно было, – авторитетно возразил Император.
Достий опустился на краешек кровати, переводя взгляд с одного на другого. Он хорошо понимал, что даже если вчерашнее бражничание закончилось миролюбиво, повод у обоих чувствовать себя неловко все же был. Хмель выветрился, а вот их непростые невзгоды остались. Сердце заходилось от тревоги, когда Достий наблюдал неловкость меж своими близкими.
- Ну ты все одно лицом, я смотрю, зелен немного, – как ни в чем ни бывало, вещал Наполеон. – На-ка, я принес тут тебе. Славно поутру помогает.
Теодор принял кружку и изумленно в нее уставился.
- Это что же... это...
- Простокваша!
- Простокваша?
- Ты ее не признал, что ли? Пей давай. Я самой свежей затребовал.
- Ты что это, сам на кухню за ней ходил?! – кажется, духовник пришел в священный ужас.
- Само собой! – даже удивился Наполеон. – А кто же, если не я, позаботится о своем похмельном товарище?! – и монарх упер руки в бока и вздернул подбородок. Святой отец в ответ на это поджал губы и сощурился, будто хотел взглядом прожечь Наполеона насквозь. Тот подобным пламенным проявлением чувства отнюдь не впечатлился, и даже, кажется, приосанился горделиво. Достий, наблюдая такую картину, вдруг ощутил желание рассмеяться.
- Ты что же, к поварихе ходил за простоквашей? – продолжал допытываться духовник и зачем-то уточнил: – С кружкой?
- Ну да, – охотно кивнул Его Величество. – Повариха наша, между прочим, весьма душевная женщина, и душа у ней обширнее ее роскошных форм. Я с ней издавна дружбу вожу.
- Ты, самодержец всея империи, ходил за кружкой простокваши? – снова переспросил Теодор. Судя по всему, перед его внутренним взором уже разворачивалось во всех подробностях видение этой высочайшей аудиенции в окружении кастрюль и сковородок, полу-ощипанных гусей и еще не перебранных круп. – Сам? Через весь дворец?
- Да что такого? – пожал плечами монарх, не усматривавший, кажется, в этом своем поступке ровным счетом ничего необыкновенного. – Я же не расписывал, у кого да по каким причинам головушка поутру разболелась…
- Не разболелась она, – духовник поболтал кружку и принюхался. Лицо его, вопреки всем попыткам сдержаться, преобразилось улыбкой.
- Пил бы молча, – Наполеон тоже улыбался, а еще ткнул дружески святого отца кулаком в плечо. Достий не выдержал и тихонько хихикнул от счастья и облегчения – мир теперь уж был точно восстановлен, и это не могло не радовать. А до чего радовались Наполеон с Теодором, преодолев теперь уж окончательно свое недопонимание и убедившись в том, что ни один из них другого не покинет и не осудит больше – и передать было невозможно.
Святой отец попробовал принесенного ему питья, и, очевидно, нашел его весьма приятным. Наполеон терпеливо ожидал, пока он не осушит кружку и не утрет лица ладонью, после чего протянул за опустевшей посудой руку. Но Теодор возвращать свое имущество не спешил – он задумчиво разглядывал нечто на самом дне, как будто вознамерился погадать на белых загустевших островках простокваши как на кофейной гуще.
-Чего это ты? – мигом насторожился Его Величество. – Вспомнил чего недоброе?
- Я сроду не бражничал, – ни с того ни с сего сообщил духовник ему, не отрывая глаз от кружки. – И всегда почитал это делом дурным и недостойным, таким, от которого добра не будет никогда, ни малейшей толики. Но знаешь… – он замялся, как будто сомневался, то ли говорить, то ли не стоит. Или не знал, как именно нужно задуманное выразить словами. Наполеон терпеливо ожидал. Ожидал и Достий – он сразу заострил внимание на происходящем, едва заслышал, как любимый помянул свое прошлое.
-Но знаешь, – закончил святой отец, – это в первый раз, когда мне не совестно за выпитое, и чувство такое... Целостности. Порядка, что ли. Нет, желания у меня пьянствовать с тобой не прибавилось, не подумай! Однако, я вижу, что от этого есть польза. И мне не кажется, будто ты нечто плохое по отношению ко мне совершил, напротив, позаботился на свой лад. Даже удивительно как-то…
-Это такое действо, что возможно лишь между друзьями, – сообщил он. – В нем мигом раскусишь фальшь, когда оно вынуждено, продиктовано необходимостью, а не тревогой… Это как за больным поухаживать! Ты же не станешь как зря и только набегами ухаживать за тем, кто для тебя не чужой?
Достий не смог сдержать улыбки. Мигом ему припомнились все его детские недуги, ангины и бронхиты, от которых терпеливо и заботливо выхаживал его настоятель Фредерика. Наполеон тоже, видимо, о чем-то смежном подумал, так как покусал губы, но не сумел совладать с эмоциями и улыбнулся.
-Откуда такие обширные познания? – заинтересовался тем временем святой отец. – Бальзак не из хворливых. Выглядит-то он конечно невзрачно, хворостиной перешибешь, но за два года ни разу от него и чиха не слышал.