- Но они же уже видели…
- Что они видели, брат Достий? Ты не упомянул, будто вы обнимались или целовались при свете – и не упомянул вовсе не в угоду собственной скромности, я думаю. Даже в ухаживании за больным можно усмотреть фривольный контекст. Послушай меня, – Советник даже тронул Достия за руку, и это был безгранично дружелюбный жест. – Скоро все это закончится… Нужно только потерпеть. Улучи минутку и поясни это Теодору, он поймет, хотя и почувствует желание стереть Синод в порошок. Впрочем, он уже работает над этим.
Достий покивал для приличия, но с горечью осознавал, что никакими логическими доводами его с этих пор не успокоить.
Еще тяжелее Достию думалось про разговор с отцом Теодором. Как объявить ему, что вчерашний его жест привязанности стал чуть ли не преступлением? Как донести до него, мягко и деликатно, что теперь им нужно осторожничать втрое против прежнего?
Как ни странно, место для такого разговора молодой человек знал, и ни капли в нем не сомневался. Он давно заметил, что беседы, происходящие за едой в малой трапезной, всегда имели секретное или же очень личное содержание. В малой трапезной обсуждались государственные дела, проделки кабинета министров, планы на будущее, а также постоянно подвергался любвеобильной атаке Бальзак. Духовник вел себя не в пример сдержанней Наполеона, однако Достию было понятно, что трапезная – место надежное. Пищу выставляли им на стол и лишь убирали после остатки и грязную посуду. Никто не наполнял бокалы, не следил за переменой блюд и не маячил позади стула. Подобный расклад, с одной стороны, Достия устраивал, а с другой неминуемо приближал неприятную беседу.
Приближало ее еще то, что Наполеон с Бальзаком удалились на какое-то важное заседание, и ужинать пришлось вдвоем.
- Как сегодня вам поработалось, святой отец? – спросил Достий, пытаясь понять, что за настроение теперь у любимого.
- Получше, чем вчера, дело идет в гору, Достий. Скоро мы возьмемся уже за ревизию.
- Ревизию Синода?
- Именно. Ведь это такой же государственный орган, как тот же кабинет министров. Там точно так же распоряжаются деньгами, и немалыми, человеческими судьбами и будущим империи. Именно поэтому спуску им нельзя давать.
- Вы устаете, – снова посетовал Достий. – Может, стоит работать поменьше?
- Дело вовсе не объемах, – святой отец даже улыбнулся слегка. – Дело во мне и Гаммеле. Покуда я занят с ним нашей работой, я ничего не чувствую, я готов просидеть до глубокой ночи в рабочей комнате. Однако, когда он уходит, я просто валюсь с ног… Гаммель способен увлечь, но как только увлечение ослабевает, вдруг выясняется, сколько сил оно требует.
- Ах, легко ли такое выдержать?! И сколько же еще придется?
- До тех пор, пока Гаммель не обоснуется на своей должности как следует. Впрочем, в этом направлении он идет семимильными шагами.
- Ему нравится?
- О, не то слово! Он, по его выражению, томился в своей городской управе. А тут работа как раз по нему, одушевленная, как он говорит. Он ведь со времен семинарии не прекратил проповеди писать – можешь себе представить? Вручил мне недавно целую пачку. Велел ознакомиться и непременно показать тебе. Но сперва он и вовсе собирался прочитать их тебе вслух. Я все же – уж извини мне эту дерзость – отказался ему подобную встречу устраивать. Гаммель, само собой, огорчился, но велел передавать тебе свои наилучшие пожелания и «осенить отеческим поцелуем» твой «мраморный лоб».
Достий на протяжении всего рассказа, пока речь шла о проповедях, улыбался, представляя, что может написать столь экзальтированный проповедник, затем улыбка вдруг замерла на его губах. Достия озарила внезапная мысль.
Его Величество уже ясно дал понять и словом и делом, что умеет подбирать ко двору тех людей, что будут верны как ему самому, так и дорогим ему людям. Наполеон женился на женщине, которая охотно допускала его связь с Советником, приблизил к себе духовника, разделяющего его моральные убеждения относительно неназываемого греха, и назначил лейб-медиком человека, тоже не имеющего возражений насчет подобных отношений. И ко всему прочему, всех этих людей объединяла любовь к существам своего пола. Так не значит ли это, что ряды их пополнятся? Да и в этом случае понятно, отчего святой отец столь неохотно позволяет Гаммелю и Достию видеться.
- Святой отец, а виконт, он… тоже?
Отец Теодор оторвался от еды и изобразил недоумение. Достий смутился, но все же довел дело до конца, выразился конкретнее:
- Ему… нравятся мужчины?
Вопрос неожиданно вызвал у духовника сдержанное веселье.
- По чему ты судишь, Достий? По его внешности и обиходным привычкам? Или же по манерам? Нет, де Ментор известный дамский угодник. Что же до его облика, то он любому встречному-поперечному готов растолковать, почему так выглядит. Он придает себе тот вид, который хочет иметь и считает это свое право священным. Так что бесчисленные костюмы и завивка волос – дело для него совершенно естественное и необходимое, и нет в этом ничего особенного.
- Завивка волос… – повторил Достий изумленно, вспоминая тугие и слишком ровные для естественных кудри будущего прокурора. Он не знал толком, как происходит эта процедура, но считал, основываясь на каких-то смутных сведениях, что дело это долгое, хлопотное, требующее ранних подъемов с утра и терпения. Стало быть, господину де Ментору и впрямь все это было нужно.
- Ох, я эту его завивку помню еще со времен студенчества, – отец Теодор улыбнулся своим мыслям и, захваченный воспоминаниями, принялся вертеть в руках вилку. – Как горько он иной раз сетовал, что в семинарии подобное возбраняется! Видно, не понимал, сколь странно будут смотреться кудри и строгая сутана ученика…
- Он не поменялся с юности? – спросил Достий, с огорчением чувствуя, что та тема разговора, ради которой он сюда пришел, постепенно отдаляется и заслоняется благодушием любимого – жаль было бы портить такое настроение.
- Это уж как посмотреть… Светская жизнь его сильно поменяла. Ну да на должность синодального прокурора все одно церковник не годится…
Услыхав снова про Синод, Достий низко опустил голову. Мрачное настроение взяло верх и прорвалось наружу.
- Святой отец, я должен вам что-то важное сказать. Касательно Синода.
- Стряслось что-то? – отец Теодор немедленно нахмурился. – Не томи же!
- Намедни господин Советник беседовал со мной и рассказал мне кое-что. Его уведомил кто-то, будто нас вчера видели. Видели, как мы сидели у вас ночью в рабочей комнате, касались друг друга… Это дало почву для подозрений.
- Каких еще подозрений? – голос собеседника звучал вроде как очень спокойно, но Достия пробирала дрожь. – Оттого, что ты вчера побыл со мной? Мы ничего фривольного не делали!
- Я знаю, святой отец. Но ведь они поняли это совсем не так, – Достий страшился поднять глаза на духовника, как если бы он виноват был в случившемся. – Нас подозревают и за нами теперь следят особо внимательно.
На мгновение в трапезной возникла пауза, тяжкая, как горячечный сон.
- Никогда, – произнес отец Теодор ровным ледяным тоном, – никогда и никому я не навязывал той любви, что испытываю сам. Однако, беречь ее – мой долг. Я отвечаю за все, что делаю и о чем помышляю, но в ответе я только перед Отцом Небесным, ему карать меня, сейчас или же на небесах после моей смерти. Но ежели дело дошло до того, что сберечь любовь можно лишь не проявляя ее и помня о том, что любой, даже дружеский жест, может быть истолкован превратно в угоду моим недоброжелателям… Я не оставлю это просто так. Я не забуду. А сейчас прости меня. Я должен идти. Вечером я тебя еще навещу.
Достий, все еще не решаясь смотреть на любимого, стыдясь той скверной вести, что принес, услышал тихое звяканье. Наверное, собеседник в сердцах бросил столовый прибор на стол, прежде чем уйти. Подняв глаза, Достий отшатнулся от увиденного. Вилка, что держал при разговоре в руках святой отец, была согнута в петлю.
Святой отец действительно зашел вечером, притом так поздно, что Достий уже помолился и лег в постель. Он даже испугался немного, когда дверь его комнаты отворилась, впуская внутрь полосы света из коридора и высокую, черную фигуру духовника.