Потому на поцелуй он ответил покорно, терся о горячие ладони, испытывая контрастное ощущение мягкого бархата и суховатой кожи, а сам тем временем возясь с застежками на одежде.
Незнакомая постель была холодной, свет, бьющий в окна – слишком ярким. Возбуждение походило на озноб. Тело, хоть и получало желанную ласку, казалось онемевшим. Одежда, что не успели они толком снять, мешала. Едва уложившись в отведенное им время, оба принялись приводить себя в порядок, не нарушая смущенного молчания.
В коридоре, однако, духовник удержал Достия, едва тот собирался раскланяться с ним.
- Постой. Зайди ко мне, пожалуйста.
- Ох, можно ли? – Достий беспокойно оглянулся.
- Можно. Зайди, я очень этого хочу.
Достий прикусил губу и повиновался.
Едва они зашли внутрь, как отец Теодор требовательно, но мягко усадил на софу, а сам пристроился рядом, обнял и уткнулся в маковку юноше. Достий лишь повернул голову так, чтобы спрятаться у любимого на груди. Он вдруг почувствовал невыносимую горечь. Вроде бы то, что произошло меж ними в маленькой незнакомой комнате, и было приятно, но это было не более чем утоление плотского желания. Тело помнило прикосновения, до сих пор ощущало влагу от возбуждения, но для молодого человека это было чем-то жалким, скудным, словно корка хлеба, лежащая рядом с изысканным десертом.
- Святой отец, что стало с нашей любовью? Во что она превратилась? – тихо спросил Достий.
- С ней ничего не стало и не станет, – голос святого отца звучал мягко. – Просто пришло время очередных испытаний для нее.
- Почему сейчас было так… странно?
- Потому что должно быть иначе. Наполеон меня вчера увидал только – я в тот момент от тебя шел – как тут же обо всем догадался. И подсуетился, как видишь. Император всего лишь навсего решил нашу проблему так, как привык решать свои собственные, – духовник вздохнул, и в тоне его голоса Достию даже почудился легкий упрек. – Ну, то есть я сказать хочу, что для него что словами любовь выразить, что телом – все едино. У него и мысли не возникает, что где-то в уголке, который видишь в первый раз в жизни, и жадно-торопливо – это может быть неприятно или даже обидно. Что может быть обидного в любви?.. Но у нас иначе. Все иначе. Я не хочу получаса, я хочу всю ночь и немножко утра. И странные незнакомые комнаты не хочу, а хочу нашу постель, где мы засыпали бы вместе. И тебя хочу всего, от макушки до пяток. Хочу, а сам не знаю, скоро ли все это будет…
- И я хочу, – Достий вдруг осознал, что шло не так. Обычно они с любимым, наласкавшись, оставались рядом, нежились, согретые страстью, переговаривались тихонько, и ни один из них не испытывал желания ту же вскочить и умчаться по своим делам. Соитие без такого завершения казалось грубым, неловким. Наверное, и сейчас они сидели прижавшись друг к другу, пытаясь хоть как-то восполнить недостаток теплоты.
- И еще одно не по душе мне было.
- Что же?
- Ты молчал. Сейчас, в той комнате. Ни звука, почитай, не проронил.
Достий зарделся и даже ладонями лицо прикрыл. Он и сам заметил, что императорово “шуми, сколько вздумается” он в исполнение не привел. Скверно было вольничать в незнакомой комнате, и даже если им ничего в тот момент не угрожало – молодой человек не мог себя отпустить, сдерживал голос.
- У меня не получилось... – прошептал Достий, а сам ощутил – уже не только щеки у него пылают, но и затылок. По сей день его смущало то, как он разоткровенничался в постели тогда. С другой же стороны, молодой человек испытывал застенчивую радость от того, что его порывы воспринимаются святым отцом столь благосклонно.
- Ну полно, я понимаю. Мы зато с тобой знаем теперь, что нам обоим нужно, так?
Достий покивал поспешно, боясь теперь что-то сказать. Странное чувство готово было вот-вот его переполнить. Совсем недавно случившееся соитие не насытило и не успокоило его, а лишь раздразнило. Казалось, еще одна ласка, еще одно неосторожное слово – и они, вот так, не разжимая объятий, предадутся любви прямо здесь, в рабочей комнате... Промелькнула непрошеная и незваная, но теперь такая отчетливо очевидная мысль: видимо, это и есть ответ на вопрос о пылкости Его Величества, и о его манере “не дотерпеть до спальни”. Ежели и они с Бальзаком утоляли взаимный голод друг по другу схожим путем, то ничего удивительного в их поведении Достий уже усмотреть не мог. Находиться подле любимого человека, лишь слегка притупив чувственную страсть, и не мочь коснуться его, выразить своего отношения, было воистину мучительным. Молодой человек вздохнул раз, другой и мысленно себя отругал за столь неудобные раздумья. Духовник, видно, тоже переживал нечто подобное в ту секунду и поспешил сказать что-то отвлеченное:
- Скоро Гаммель явится. Тебе нужно будет уходить…
Молодой человек нехотя выпрямился.
- Ничего, святой отец – стало быть, я уйду, а вечером снова с вами свидимся.
- Да уж, – проворчал отец Теодор, поправляя волосы собеседнику. – Чтобы посидеть на расстоянии вытянутой руки. Я скучаю! И обнять тебя не могу толком.
- Пусть это будет самым серьезным нашим испытанием, – Достий попытался улыбнуться, ему стыдно было бы с утра уже навевать тоску любимому своими жалобами. Ему и так было нелегко, он нуждался всего лишь в том, чтобы кто-то из близких заверил его – все будет хорошо. Ну или хотя бы – хуже уже не будет.
Небеса, похоже, решили распорядиться иначе, и Достий буквально кожей почувствовал это, как только дверь рабочей комнаты распахнулась с такой силой, что едва не слетела с петель. Воздух в помещении всколыхнулся беспокойно и мгновенно наполнился терпким ароматом мужского одеколона. Явился Гаммель.
Достий тут же встал – чтобы, от греха подальше, поздороваться и попрощаться одновременно и поскорее уйти.
- Теодор!!! Послушай, это невиданно! – виктонт отчего-то был запыхавшимся и взволнованным. – Это невероя… О, Достий, здравствуй, душа моя, ты и сегодня хорош словно куколка…
Теодор тоже встал и молча и решительно задвинул Достия себе за спину, как если бы Гаммель мог на него наброситься. Достию, впрочем, тоже так показалось, а потому он не был против оказаться за столь надежной преградой.
- Что у тебя? – осведомился отец Теодор ворчливо у будущего прокурора.
- Ты не поверишь! О, ты будешь просто раздавлен этой вестью. Вернее, этим вымыслом, что даст фору любой эллинской трагедии!
- Что именно у тебя случилось? – духовник, пользуясь чужим состоянием ажитации, потихоньку подталкивал Достия к двери. – Лаковый ботинок поцарапал? Галстук потерял?
Молодой человек покачал головой – по его опыту, язвить святой отец начинал, когда был доведен до белого каления. А де Ментор только вошел…
- Да нет же! – Гаммель отмахнулся от его слов. – Мне в почтовый ящик опустили нынче записку. Анонимную! Ты понимаешь? Ах, ну куда ты прогоняешь Достия? Почему ты так черств с ним?
- Я спасаю его. От тебя, – отрезал святой отец.
- Но он нужен нам здесь!
- Это еще зачем?
- Он упомянут в записке!
В рабочей комнате повисла звенящая тишина, только безучастный стук хронометра нарушал ее.
- С этого места, – тихо, но очень сердито произнес духовник, – будь добр изложить подробнее.
Гаммель прошелся немного по комнате, потирая и стискивая свои холеные руки, как если бы собирался с мыслями. В конце концов, он поднял голову и заговорил.
- Это было обычное весеннее утро, когда мрачность неба напоминает о ноябре, однако стоит лишь опустить взгляд пониже, как видишь, что деревья и кустарники покрыты легким зеленоватым маревом набухших почек…
- Гаммель, не настолько подробно!
- Ах, дай же мне подойти к этой теме неспешно! Если бы ты знал, как она занимает меня!
- Меня тоже занимает, – процедил сквозь зубы святой отец. – Ты можешь просто пересказать записку?
- Пересказ! Сухое повествование убьет весь смысл, что таится в нескольких строчках. Подумать только, такой крошечный клочок бумаги породил во мне сонм образов, мыслей… – Гаммель запнулся, однако, даже это вышло у него крайне артистично. Он посмотрел на обоих своих собеседников задумчиво, рассеянно, будто сквозь туман или дымовую завесу. – Кто-то в этой записке уверял меня, будто вы состоите в связи.