- Послушайте, – начал он, – вы огорчены чем-то, что произошло на заседании? Что-то угрожает Его Величеству и его делам? – Достий решил начать расспросы издалека, осторожно, в глубине души на самом деле уверенный, что несет сейчас совершенную чепуху.
- Дела в порядке. Если бы с ними что-то было не так – я непременно занялся бы проблемой и поиском ее решения, – монотонно отрапортовал собеседник, подтверждая догадки молодого человека.
- Вас задело поведение синодального обер-прокурора, – тихо сообщил ему Достий. – Мне кажется… Прошу вас, поправьте меня, если я ошибаюсь, но мне кажется, вас огорчило то внимание, с каким Его Величество отнесся к виконту. И еще вы обескуражены речью виконта, но не потому, что он говорил что-то плохое, а потому что… Потому что…
Бальзак сидел теперь неподвижно, перед раскрытой книгой. Разворот сборника зиял прорехой – корешок рассохся, и книжный блок распался на две части.
- Потому что я так не могу, – закончил он за Достия фразу, которую тот все не решался озвучить. А затем, как ни в чем ни бывало, взялся за ножницы и бумагу.
Достий живо припомнил разговоры о канцлере Гюго – давние, но так хорошо врезавшиеся в память – канцлер редко поминался в их небольшой компании. И как же вторил той ситуации сегодняшний случай!.. Судя по всему, виконт де Ментор был в чем-то похож на канцлера, яркий, обаятельный и остороумно-словоохотливый. Его меткие высказывания, комплименты Наполеону – все это слышал Советник, слышал, запоминал и анализировал.
Эти люди, такие разные, но в этой своей характеристике схожие, они умели завладеть вниманием аудитории, даже тогда, когда им нечего было сообщить, или они сами еще не знали, что будут излагать. Их всегда слушали, потому как те умели быть людям интересными, в то время как Высочайший Советник лишь перечислял факты, от каковой манеры изложения большинство слушателей впадало в сонливое оцепенение, пропуская его монотонные речи мимо ушей. Достию в голову не приходило, что Бальзак может испытывать от такого положения дела вину – наоборот, всегда-то ему казалось, что Советник считает недопустимым такое поведение, и к тому же весьма ядовито отзывается о людях, которые не владеют тем же объемом фактов, что и он, невнимательны, когда эти факты им преподносят, однако замахиваются на решение смежных задач. И если насчет канцлера Достий ничего путного сообщить не мог – Бальзак его хаял, а Наполеон хвалил – то о виконте Гаммеле с уверенностью мог утверждать, что тот владеет ситуацией, полностью прибрав оную к рукам. Яркий, уверенный в себе человек, который знал, как добиться от аудитории нужной ему реакции.
- Но ведь такое умение – это вовсе не ваша задача, – возразил Достий. Видя, что Бальзак, уже намазав клеем бумажную полоску, не знает, как подступиться к обширной прорехе, молодой человек сам взялся за книгу и сомкнул ей разворот, чтобы его можно было заклеить. – Вы находитесь при Его Величестве, уделяете внимание его делам и делаете это блестяще. Ваш ум, ваша внимательность и память помогают избежать очень многих неприятностей!
- Ты не обхватываешь всей проблемы, – Бальзак разгладил бумажную заплатку и принялся листать дальше. – Если бы я так же разговаривал с кабинетом министров… Достий, ты понимаешь ли, что многих неурядиц и вовсе бы не было? Ни их интриг, ни разбирательств – они все были бы заняты стараниями обелить свое имя после одного такого рода выступления – чем сейчас, кстати, и занят Синод вместо новых каверз. Ах, да что я, в самом деле… – вдруг спохватился он, разочаровав собеседника, уже понадеявшегося было, что Советник примется за свои обычные пояснения, когда он рассматривал ситуацию со всех сторон, и в каждой находил плюсы и минусы. – Полно. Ты не обязан это выслушивать, и…
- Раз уж отец Теодор – духовник Императора, я желаю быть вашим духовником, – заявил Достий, напуская в голос как можно больше уверенности и твердости, каковой на самом деле не испытывал. Ну в самом деле, кто он такой, чтобы претендовать на столь высокую должность, он, и в сан-то толком не рукоположенный?.. Однако все эти прискорбные обстоятельства никак не могли помешать Достию предпринять все возможные шаги, чтобы оказаться полезным. Рассмотрев в полумраке свободный стул, он тут же поближе подтянул его к столу с тем, чтобы сесть рядом с собеседником. Затем молодой человек мельком окинул взглядом книжные стопки и выбрал верхний том из той, что выглядела еще не тронутой.
– Я готов и хочу вас выслушать, – настойчиво произнес он.
Бальзак молчал, а Достий терпеливо осматривал книгу. Он всей душой надеялся, что Советник разговорится. Для того молодой человек и сел поближе, чтобы выказать намерение оставаться тут до победного конца, и занял себя делом, чтобы собеседник не смущался излишне пристальным взглядом и чувствовал себя свободнее. Он вовсе не был уверен, что Бальзак пожелает с ним откровенничать, да еще и на такую деликатную тему – в самом деле, с чего бы это? – однако не мог не предложить. Каждый раз, видя, как кому-то, а паче того – близкому – плохо, Достий готов был бросить любые свои дела и мчаться на выручку. Поэтому, когда де Критез все же заговорил, молодой человек даже немного вздрогнул от неожиданности.
- Я чувствую себя… – Советник запнулся, и Достий всплеснул бы руками, если бы они не были заняты – даже подобное, совершенно простое описание своих душевных ощущений давалось старшему его товарищу с трудом. Но Бальзак все же собрался с мыслями: – Я чувствую себя недостойным.
Достий решил пока не отвечать, а занялся небольшим разрывом на страничке. Он решил, что стоит вести себя, как на обыкновенном уроке, и не перебивать собеседника – тогда он постепенно все изложит без стороннего вмешательства или давления.
- Думаю, ты и сам заметил, Достий, что я не очень-то умею строить отношения с людьми. Вернее, не умею строить совершенно. Как ты можешь понять, это… неудобно.
Оказалось, что ни Наполеон, ни Бальзак не умели исповедоваться. Но если первый просто рассказывал о себе такое, что не пахло ни покаянием, ни мало-мальским смирением, то второй из этой пары просто не мог и не умел выразить свои душевные движения с должной подробностью. Достию казалось, что все логические выводы и умозаключения свои Советник извлекает, словно фокусник голубей из шляпы, будто бы ниоткуда и безо всякого труда – в виду какового убеждения Бальзак давно приучился давать своим близким самые обширные пояснения. Он прибегал к этому способу выражения своей мысли относительно хоть бы и самого маловажного происшествия. Подобно такому убеждению Достия, самому Советнику умение других людей обращаться с душевными треволнениями казалось чем-то необыкновенным, а порою и невозможным.
Достий же услышал сейчас гораздо больше, нежели было сказано вслух, он недаром прожил во дворце уже два года и был от природы чуток к чужим переживаниям. Ему открылось достаточно.
Блестящие манеры и внешность Гаммеля обеспечивали тому сонм друзей и знакомых, а также внимательное к нему отношение. Окружающие, очевидно, любили его или, по крайней мере, уважали. Сам Император беседовал с ним с нескрываемым удовольствием, обменивался шутливыми замечаниями и задорными репликами. Острословие де Ментора, к тому же, произвело фурор в правящих кругах, да и среди простого народа. Виконт умел всеми правдами и неправдами добиться своего, самый внешний вид его, роскошный и такой обворожительный – все приковывало взгляд. А выступление на заседании и вовсе Советника, похоже, добило – пусть даже Император и не был свидетелем этого действа .
Завидовал ли Бальзак подобным успехам? Если Достий не смел говорить о том, что Советник думал, то, по крайней мере, был уверенным в том, что тот чувствовал, и чем более отстраненным был его вид, тем отчетливей было понимание. Достий не хотел думать именно о зависти. Это был один из основных грехов, а дружеские отношения с Советником как-то мешали ему примерить на того столь неблаговидное качество. Да и на ревность это не было похоже – это лишь было аналитическим выводом о том, что другой человек на его месте, возможно, был бы уместнее и полезнее, как для государства, так и для Его Величества Наполеона. К тому же, Советнику бы, пожалуй, тоже хотелось быть интересным и притягательным (и в первую очередь – для Наполеона, это Достий отметил без колебаний), ставить других на место парой фраз, сказанных надлежащим тоном… Но его ровный голос, малоподвижное лицо, привычка держаться в тени и вечная готовность растеряться при столкновении с чужими (а то и со своими) эмоциями решительно портили дело…