- Можно?
- Заходи, конечно, – монотонно отозвался Бальзак. – Но я занят.
- Вижу, что занят, – отозвался святой отец с нескрываемой иронией и уселся напротив собеседника. – Сколько ты уже читаешь этот клочок бумаги? Час? Два? И все никак сосредоточиться не можешь и хоть одну строчку уяснить, да?
Советник бросил мрачный взгляд на Теодора поверх пресловутой бумаги – видно, угадал духовник.
- Тебе что-нибудь нужно? – осведомился Бальзак сухим, холодным и колючим, словно иней, голосом.
- Нужно, – охотно подтвердил визитер. – Расскажи мне, что за беда у тебя? Почему ты никак не успокоишься и не уяснишь, что беды этой, как таковой, нет?
- И как же я могу разъяснить тебе то, – Советник сделал неопределенный жест рукой, – чего нет? – но с духовником Его Величества такие пассажи не проходили.
- Полно язвить, – отозвался он, ничуть не задето. – Так почему ты на завод этот свой сбежал?
- Предоставить тебе отчет?! – Советник буквально зашипел от негодования. Но Теодор поднял ладони, будто бы призывая к спокойствию, или показывая, что намерения его самые мирные.
-Не стоит сердиться, я вовсе не посягаю на твое священное право капать ядом в темном уголке и обвинять кого угодно в своих несчастьях. Но раз у тебя горе, кто мы будем, ежели не протянем руку помощи?
-Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Это неприятное нам обоим состояние пройдет с течением времени – всегда проходит. С вашей стороны было неразумно мешать мне и нарушать мои планы.
На сей раз отец Теодор молчал дольше привычного.
-То есть, – осторожно уточнил он, наконец, – ты уехал, чтобы вволю тебя поклевала твоя меланхолия, и чтобы никто из нас этого не наблюдал?
-Разумеется, – снова поджал губы Советник. – Это было логично.
-Это совершенно нелогично! Как только Наполеон это терпит?!
-Мне не хотелось бы, чтобы он терпел. Так что он не имеет об этом понятия.
-Баль… – от переполнявших его чувств, духовник перешел на доверительный, почти интимный тон. – Баль, это неправильно. Близкие для того и нужны, чтобы протянуть руку помощи в тяжелый момент.
-Я понимаю, когда помощь предлагается там, где она возможна. Однако не могу взять в толк, о какой помощи ты толкуешь в связи с… – Бальзак замялся, видимо, не зная, как точнее назвать происходящие с ним претурбации. – От пустопорожних слов никому легче не станет, – наконец, закончил он.
-Это не пустопорожние слова. Это поддержка, которую человек ощущает, и знает, что прочим он не безразличен. Ты бы только видел, с каким лицом нас Наполеон выпроводил!..
-Он был рассержен?
-Думаю, он завидовал, – с улыбкой подмигнул Теодор. И тон его и манера себя вести, ему не свойственная, кажется лишь еще больше запутали Бальзака.
-Но оно само проходит… – беспомощно произнес он.
-А в окружении близких пройдет куда быстрее. Ты попробуй – и удивишься, насколько последующий раз будет от этого отличаться… если он вообще будет!..
-Но Его Величество…
- Бальзак, послушай, – святой отец был само терпение. – На Наполеоне свет клином не сошелся. И на Гаммеле тоже. И на тебе. Свет вообще клином не сходится, нет у него такого свойства. Только человек себе такое способен выдумать.
- Уж ты знаешь, о чем говоришь, – дернул бровью собеседник. – Сам-то…
- Знаю. Это недостаток мой. Но я не о нем беседовать пришел. Ты шипи себе, сколько хочешь, я сердиться не стану. Я ведь понимаю, почему ты шипишь.
Бальзак вдруг принял непритворно усталый и замученный вид. Провел рукой по лбу и отвернулся, наконец, от груды документов на столе.
- Что там Достий? – спросил он тихо. – Ты его одного оставил.
- Наверное, спит уже, – пожал плечами святой отец. – Тут ему не грозит ничего. Пусть себе отдыхает. Ты мне поведай лучше, почему именно Гаммель тебя в такое состояние привел?
Бальзак снова поморщился, но на этот раз гримаса вышла болезненной, а не сердитой.
- Я сам знаю, он щебетун знатный, голову забьет только так. Но помилуй, почему именно он? Не я, не Достий, не Наполеон, не Георгина, в конце концов?.. Каждый из нас в той или иной степени умеет проделывать то же самое. Мы с Достием проповедники. Позволь тебе заметить, уметь достучаться до чужих душ – наш профессиональный долг. У Наполеона армия, можно сказать, из рук ест, он только слово молвит, и они уж на все готовы. Георгина – женщина, ты подумай – а у ней весь край Загорский шелковый, по струночке ходит… Но о наших способностях ты так не переживаешь, тебе и дела нет – наоборот, еще и планы строишь, где кто отличиться может. И только Гаммель…
- Дело не в нем…
- А в чем? Что он горазд этим и развлечь, и заставить сделать что-то? Помилуй, Бальзак. По почину Отца Небесного все люди разные. Ты-то можешь сомневаться, что тут Его умысел, однако, что есть, то есть. Ни один человек не может обладать всеми качествами. И уж мало, кто способен утверждать, что у него самого есть все черты характера, какие ему желательны. Как духовник тебе скажу, на все воля Божья. Как живой человек из плоти и крови – такое не всегда приятно. Точнее сказать – невыносимо.
- Ты так рассуждаешь будто посвятил долгое время изучению этого вопроса.
- Я знаю, о чем я говорю, – твердо сообщил собеседнику святой отец. – Знаю.
Советник невольно опустил взгляд на сложенные замком руки отца Теодора. Сочетание обычных здоровых и одетых в черный бархат пальцев выглядело странным.
- Так что тебя из дворца погнало? Неловкость? Стыд?
- Я не должен доставлять проблем.
- Никто не должен, однако, все доставляют. Более того, Наполеон твоим проблемам рад. В том смысле, что для него это повод выказать заботу и способность разрешить какое угодно недоразумение.
- А остальные?
- На что тебе остальные?
- А вы? Сорвались, приехали, побеспокоил я вас…
- Мы с Достием? Мы попросту не испытываем равнодушия к твоей судьбе. Да и не только к ней. Ну что ты сычом глядишь на меня? Это вовсе не означает ничего дурного на твой счет. Ты не ощущаешь так мир, зато у тебя голова светлая.
- Я просто зачастую не могу… – Бальзак замялся, подбирая нужное слово – контролировать эмоции, если они все же…
- Испытывать и показывать – это разные вещи, – заметил Теодор. – Послушай, тебе, кажется, просто страшно и неуютно. Ощущать подобное – твое законное право. Но нельзя пускать неурядицы на самотек. Тем более нельзя их усугублять. Прячась да закрываясь, ничего не добьешься. Поверь, душевные треволнения – точно такое же событие, как и те неурядицы, что обычно ты разбираешь в кабинете, их можно и нужно разрешать. Это не запредельное, доступное всем, кроме тебя, умение.
- Что ж, быть может, ты прав. Тогда какой наметишь для заблудшей моей души план действий?
- Доберись первым делом до дворца. А там я уж готов предположить, что за прием устроит тебе Наполеон... И еще. Поговорил бы ты наутро с Достием.
- Что не так?
- Не по себе ему. Он решил, будто ты на него самого, или на его слова разобиделся.
Бальзак приподнял брови и даже захлопал ресницами – в общем, приобрел обескураженный и вместе с тем изумленный вид.
- Разобиделся?.. – повторил слова собеседника он. – Право, я… Да как же это?
- Он добрый очень. Добрый, Баль, и ласковый, – духовник уже, судя по его рассеянному взгляду, думал вовсе не о советничьей судьбе, а помимо собственной воли теперь предавался каким-то мечтаниям или приятным воспоминаниям. – Ему всегда помочь охота, сам вспомни, хоть бы раз он отказал на какую-то просьбу или прошел мимо, видя, как что-то важное затевается. Но при всем при этом робкий он сверх меры. Каждое свое слово трижды обдумает.
- Я обошелся с ним грубо?
- Да я не о том вовсе… Достий на тебя не сердит. Просто огорчен, что не смог помочь.
- Но он смог.
- Ты говорил ему об этом?
- Это так важно?..
- А как же!..
Достий проснулся чересчур поздно – это он понял по тому, что за окном было светло, и они почти что были дома. Так, во всяком случае, сказал ему отец Теодор.
- Пойду, помогу Бальзаку собраться, – присовокупил он ворчливо. – Он с собой в дорогу столько макулатуры набрал…
Достий кивнул рассеянно и принялся приводить себя в порядок. Оставшись в одиночестве, он загрустил. Судя по суровости духовника, ни до чего они вчера не договорились. Видно, не смогли друг друга понять. Либо Советник замкнулся наглухо в своей обиде, либо святой отец хватил лишку с проповедями… Неужто так и будет теперь все уныло из-за какого-то недоразумения?..