- Церковь святого Луки, – произнес Теодор. – Самая старая в столице. И самая маленькая.
Достий рассмотрел маленькую церковь, сейчас как будто пустую и тихую – прихожане разошлись после службы.
- Красивая, – прошептал он. – Знаете, славная такая…
Они отошли и устроились на лавке, под кустом сирени. Солнышко припекало, спина у Достия разогрелась под черной тканью пальто. До чего хорошо было сидеть тут в тишине и покое, ненадолго забыв об учебе, рядом с любимым. И хотелось бы взять Достию своего спутника за руку, или склонить голову ему на плечо, да только не стоило этого делать в незнакомом месте. «Ну ничего, – решил про себя Достий. – И без того нам славно, ведь мы рядом».
- Достий, ты ведь сан диакона уже имеешь, так?
Достий удивленно посмотрел на собеседника, что внезапно упомянул эту тему.
- Меня в войну назначили, – Достий привычно запрял ногами, но ботинки неприятно скребли друг о друга, и пришлось перестать.
- Как это случилось?
Теодор спросил это тихо, доверительно. От его близости душа цвела теплом и любовью. И Достий решил, что вполне способен облечь в слова свои тягостные воспоминания.
Свое назначение на сан Достий вспоминать не любил. А произошло это при очень трагических обстоятельствах.
В тот день, когда пропал отец Теодор, Достий остался единственным причастным к духовенству человеком в своей части. Битва, отнявшая у него любимого (лишь крошечная надежда оставалась на его возвращение), унесла множество жизней. А отпевать погибших было некому. Сан протодиакона не позволял Достию самому вести церковные обряды. Его буквально заставили это делать, поставив над обширной братской могилой, полной изломанных, искореженных ранениями тел, дали в руки молитвенник и наказали помнить, что времени у него немного. Никому словно дела не было до того, как слабо, нерешительно и путая слова произносит молитву юноша, как трясутся его руки, едва удерживая томик молитвенника, и что глаза его полны слез. Люди привыкли видеть подобное на фронте. А Достий до сих пор вспоминал, сколь недостойно были преданы земле погибшие. Даже при том, что еще в начале военных действий святой отец пояснил и привил ему некоторые привычки. Например, что нет ничего зазорного в том, чтобы совершать утреннюю молитву на ходу, за своими обязанностями санитара.
- Разве это правильно, что люди страдают, я должен им помочь, а я трачу время на то, чтобы по всем канонам стоять где-то на коленях? Молятся не колени и не руки, а мое сердце.
Даже до сих пор случалось так, что времени на каждодневные обряды не было вовсе.
Тем не менее, месяц или больше спустя после переломной битвы Достий попросился у командира в увольнительную (отвоеванную деревню сделали опорным пунктом, и Достий пожелал, чтобы оставили его тут), заслышав, что неподалеку расположилась часть со священником. Достия отпустили, но времени у него снова было в обрез.
Там Достия наскоро назначили на сан диакона, совершив рукоположение на походном алтаре (к тому же, приходилось пару раз прерывать обряд, чтобы алтарь переставить – он мешал то пройти, то проехать). Облачения ему не дали и даже лоб мазнули водой вместо елея. По сей день Достий все смущался своего сана и старался лишний раз его не упоминать, не говоря уже о том, что подписывая бумаги (такое случалось, хоть и редко) он не знал, какой приход упомянуть рядом со своим именем.
Духовник помолчал некоторое время, когда Достий покончил с рассказом.
- Чего же ты стыдишься? – спросил он. – Того, что не отказался предать земле усопших?
- Но я даже в молитве запутался! И не мог я этого делать, я был всего лишь...
- Знаешь, мне мой сан священника тоже достался из необходимости. Во Фредерик я приехал, будучи иеродьяконом, сам понимаешь, руководить целым приходом иеродьякону нельзя, лишь помогать можно. Но меня это не смутило, мне было дано дело и я за него взялся. А рукоположение произошло аж через полгода. А то, что ты в молитве путался... Экая оказия! Дело ведь не в словах, Достий. Слова мы всюду слышим. Бывает, смотришь, человек молится истово. А на деле его ум совсем не праведными делами занят. Ты об их душах скорбел искренне и желал, чтобы Отец Небесный принял умерших в рай. Я больше чем уверен, все погибшие тогда с небес на тебя с благодарностью смотрели. И по сей день смотрят. Да и выживших ты не оставил без помощи и сочувствия. Так что ежели тебе захочется иеродьяконом стать, знай – ты достоин этого.
- Мне бы с экзаменами справиться… – Достий улыбнулся застенчиво.
- Полно, я должен тебе заметить, что ты гораздо умнее многих, кого я знал в годы ученичества, – не согласился святой отец. – Умнее, внимательнее, начитаннее… Аттестат ты получишь, и не удивлюсь, что с отличием.
Достий промолчал – ему не хотелось перечеркивать своими возражениями такие хорошие слова, вселяющие надежду и дарящие капельку уверенности в свои силы.
- Ну что ж, славно мы погуляли, но пора и честь знать. Идем?
Достий кивнул и осмотрелся на прощание. Славным был Старый город, приятным, красивым и хрупким, словно высушенный цветок. Об одном лишь сетовал Достий, не смея выразить свои мысли вслух – еще сильнее теперь ему хотелось взять любимого под руку, гуляя здесь. А нельзя было, никак нельзя…
В день экзамена Достий проснулся с болящей головой и совершенно слипающимися глазами. Он так волновался накануне, что не смог уснуть, ворочался с боку на бок, и в итоге зажег свечу и принялся повторять то, в чем сомневался. Наконец проснувшись и позавтракав, молодой человек осознал всю безрадостность своего существования. Вместо того, чтобы собраться, он сел на кровать и уставился в пол, с ужасом осознавая, что ничегошеньки не помнит и не знает. Хотелось попросту спрятаться куда-то, но до чего малодушным было это желание! Можно было бы вместо этого порадоваться, что испытание его продлится одним днем. «Раз – и все» – так говаривал отец Теодор, когда маленький Достий упрямо берег свои шатающиеся напропалую молочные зубы…
В конце концов, Достий совладал со своим пугливым настроем и покинул комнату, упрямо сжав кулаки и решительно насупившись.
Бальзак ехал в семинарию с ним, дабы присутствовать на собеседовании и поддержать своего ученика. Он поджидал Достия в вестибюле, и вид имел до того зловещий, что молодой человек даже забоялся – однако сообразил спустя миг, что, очевидно, всегда помышляющий в первую голову о наихудшем, Бальзак и сейчас готов к новым проискам оппонентов, что и выражал всем своим видом. Отец Теодор проводил их до экипажа, прибодрил молодого человека как мог, благословил и стоял у подъезда, покуда повозка не скрылась за углом.
Семинария Достию понравилась, он тут же решил про себя, что учился бы здесь с удовольствием. Это было здание на одной из центральных улиц, и выделялось оно тем, что имело вокруг себя довольно много пространства, ограниченного кольцом каменной ограды. Ворота были снабжены будкой для дежурного, а за ними было просторно и даже как-то уютно. Клумб и деревьев возле семинарии было мало, зато сколько угодно маленьких лавочек. Само учебное заведение имело ту солидную обветшалость, что вызывала почтение с первого взгляда. Белый фасад там и сям был оттенен (но ни в коем случае не обезображен) темными потеками, трещинами. Барельеф на фронтоне выглядел четко и даже резковато из-за черноты в изгибах и складках фигур.
Внутри здание оказалось прохладным, спокойным и очень тихим. Свет всюду был приглушен, он бросал скромные блики на деревянные панели и паркет, уцелевший по углам от потертостей и царапин. Достий почти забыл в своем восхищении о предстоящем ему экзамене, как неожиданный возглас вернул его к действительности.
- Доброе утро! Как славно, что мы собрались чуть заранее… Достий, душа моя, как ты? Волнуешься, бедняжка…
Бальзак лишь едва слышно вздохнул, но Достий, позабыв стеснение, стоял с открытым ртом. Навстречу им неспешно шел Гаммель де Ментор.
- Доброе утро… – пролепетал молодой человек, в то время как Советник ограничился сдержанным поклоном. – А вы здесь…