- Ну если очень хочется, то можно, – проворковал преподаватель. Достию же показалось, что любой запрет устава этот учитель мог бы прокомментировать подобным образом.
Следом по очереди шла литургика, которую Достий любил беззаветно, оба ее раздела, гимнографию, где изучались церковные песнопения, и эортологию, посвященную празднествам и прочим обрядам. Ему достаточно было взять в руки учебник, чтобы настроиться на неспешный торжественный лад праздничного богослужения и красивых гармоничных песнопений.
Но сейчас он впал в небольшое замешательство, потому как преподаватель отнюдь не выглядел степенно и торжественно. Он был самым молодым из всей экзаменационной комиссии, и самым шустрым, если судить по его широкой улыбке и большим подвижным глазам. Одним словом, выглядел он так, будто спешил привнести в любую церковную церемонию бесплатных пряников и цветных свечей.
- Скоро сочельник. Что делать? – спросил он таким тоном, будто этот самый сочельник обрушится на них с минуты на минуту. Достий принялся перечислять, какая утварь нужна для предновогодней службы, что за гимны должны звучать. Экзаменатор помогал ему как мог, размахивал руками, почти что задевая соседей, кривлялся, в общем делал все, что было ему в данном случае по силам. В конце концов, сочельник был подготовлен, избежав бесплатных пряников и цветных свечей, а Достий ощущал себя так, словно и правда бегал в одиночку по церковным предпраздничным делам.
Вслед за этим его ждало небольшое замешательство, потому как новый преподаватель сухим и спокойным голосом возвестил:
- Политэкономия.
Вот этой науки Достий боялся с примесью уважительного трепета. Он с удовольствием слушал, как Бальзак, весьма сведущий в этом предмете, разбирал его хитросплетения. Но совсем другим делом было рассказывать что-то самому.
По сути, эта дисциплина была самой юной в стенах семинарий, экзамен по ней (а не зачет) принимался здесь чуть ли ни впервые. Дело было в том, что раньше у священнослужителей был некий негласный запрет на обсуждение денежных тем и участие во всяких финансовых делах. Потому что люди духовного звания не должны касаться земного и суетного (или же потому, что такие порядки были славным прикрытием для мздоимства и воровства в стенах храмов – такова была версия Бальзака). Но времена менялись, и церковь стала постепенно самостоятельной хозяйственной единицей, где нужно было иметь дело с деньгами. Тем более на этом настаивал Синод.
Преподаватель, очень маленький сухонький старичок в очках с такими сильными линзами, что глаза его казались непомерно огромными, попросил рассказать об экономических теориях.
Достий обрадовался – покуда ему везло на темы. Но экзаменатор, видно, был поклонником экономических теорий. С Достием они обсудили все, которые только попадались в списке вопросов, а под конец даже придумали свою теорию, что могла бы обеспечить всеобщее равенство и процветание. Но, поразмыслив, сочли ее утопичной, огорчились и на том распрощались.
Достий был несколько ободрен таким ходом собеседования – пока никто на него не давил, не задавал неудобных или незнакомых вопросов. Но сейчас он отчего-то насторожился – перед ним был тот самый преподаватель, что явился на экзамен с окровавленным лицом. И принимать он собирался философию.
Что Советник, что духовник – оба поглядывали на эту науку с небольшим небрежением. Якобы потому, что она в себе не несла никакой практической пользы и не разрешала своими исследованиями каких бы то ни было животрепещущих проблем. Достий же испытывал к ней сдержанную симпатию. Он мог понять, почему мудрецам были столь интересны всякие нематериальные явления и абстрактные понятия, ему нравилось сравнивать взгляды и школы разных философов. Во всяком случае, он уделял значительное внимание персоналиям.
- Быть?! – с каким-то нефилософским надрывом спросил вдруг экзаменатор. – Или не быть?!
Молодой человек растерялся совершенно. Школы и направления повылетали из его головы – видимо, за ненадобностью.
- Быть, пожалуй, лучше, – осторожно предположил он.
- Вот как?
- Потому что если быть, то… Это лучше чем не быть. Если не быть, так и не поймешь даже что ты не… не есть, – пролепетал Достий.
- Вот как?!
Молодой человек смолк, не зная, как теперь реагировать, то ли продолжать рассуждения, то ли смиренно ждать следующего вопроса.
-А как понять, что есть ты, даже коли бытие твое не смеешь звать и бытием ты?
-Э… – Достию потребовалось некоторое время, чтобы разобраться в сути вопроса.- О, я думаю, тут можно говорить: я мыслю – следовательно, я существую, то есть, я есть.
-Что мысль в себе несет, когда она – равно как и бытие само – быть может лишь плодом фантазии?
-Так и мысль сама… – все же запутался Достий. – Фантазия ведь тоже мысль…Нет?
-Ты меня о том вопрошаешь? – поднял брови экзаменатор, не то ехидно, не то оскорблено. – Что ж, я вижу, мысли для тебя предмет чересчур тяжелый. Обратимся к бытию. Что бытие есть?
-Ну, Второй пророк в своих записках… – Достий поймал себя на том, что манера речи у собеседника небывало заразная, и что поневоле начинает и он сам выставлять свои слова эдаким театральным гекзаметром, как будто белым стихом. И обстоятельство это ему невероятно мешает построить толково свой ответ. Однако его заминкой тут же воспользовался собеседник.
-Оставь Второго пророка и ответствуй, что думаешь ты сам – или как же надлежит мне уразуметь, сколь сведущ в сем вопросе ты, юнец безусый?
-Я думаю, – начал Достий и с ужасом осознал, что уже не помнит самой сути вопроса, полностью опутанный «мыслями», «бытиями» и прочим.
-Я тоже думаю, – вдруг вмешался Советник. – И думаю я о том, что ответ на поставленный вопрос уже не первую сотню лет пытаются найти философы со всех концов ойкумены. На него не существует единого ответа, так как любое их определение легко оспорить или обнаружить в нем неучтенные детали.
Профессор философии скорбно поджал губы, словно бы говоря – ах так, здесь есть кто-то, кто воображает, будто лучше меня знает мой собственный предмет? Что же, не стану мешать…
Неловкая пауза совсем, было, затянулась, когда ее прервал стук. Достий обернулся на звук и увидел, что это выстукивает карандашом по столу следующий преподаватель, привлекая к себе, таким образом, внимание. Затем он указал карандашом на место перед собой, и Достий, неловко перетащив стул, переместился.
Теперь ему предстояло сдать риторику. Сложного в ней, собственно ничего не было, единственной препоной была врожденная застенчивость Достия, которая мешала бы ему вести дискуссию. К этой робости теперь добавилось стеснение совсем иного характера – молодого человека слегка смутил преподаватель. Сутана его была идеально черной, из нее выглядывала безупречно белая колоратка (надо сказать, этот предмет гардероба был в ходу только у столичных священников – как знак причастности к главному приходу всей империи), оттеняющий восковую кожу тщательного выбритого лица. Волосы на голове лежали строго один к другому, и даже осанка у этого уже немолодого человека была необыкновенно прямая.
- Правила построения речи.
Этот пункт учебника Достий знал наизусть, потому как едва встретив в учебнике или в тетради какой-либо пронумерованный список, он не только хватался за голову в отчаянии, но и принимался зубрить с удвоенным усердием.
- Какую часть от общего количества слов должны составлять тропы?
Достий открыл, было, рот, но тут же закрыл, дабы не сидеть с глупым видом. Ну или не с таким глупым. Он вдруг понял, что перед ним тот самый преподаватель, который еще отцу Теодору внушил истину о том, что тропов в речи нужно на треть, не больше и не меньше. Тщетно молодой человек искал подтверждение или опровержение этому правилу – нигде не было ни словечка об этом. Духовник же разводил руками и пояснял – преподаватель-де сам выдумал эту треть и, кажется, единственно для того, чтобы тиранить студентов. Достию такой подход к экзаменам, тропам и студентам не очень нравился, и потому он рискнул высказать свое мнение в довесок к теории риторика.