Достий не просто снизошел – он не одну книгу прочел про то, как несколько веков назад в Нихоне начались жестокие гонения на патернианских миссионеров. Святых отцов и их паству буквально выживали с острова. Как раз после этого Нихон закрыл свои порты, и выходцам из дальних государств материка доступ туда был запрещен. Такая изоляция продлилась ни много ни мало триста с лишним лет. Теперь, конечно, всех интересовало, как обстоят дела у иностранцев в такой экзотической и таинственной стране. А споры о временах гонений разгорелись с новой силой. Кто-то ратовал за возобновлением миссионерской деятельности, кто-то же был против, указывая на то, что патернизм не может укорениться рядом с верованиями, обычаями, даже самим нравом нихонцев. Достий, начитавшись вдоволь, а также набеседововшись с Бальзаком и отцом Теодором, был согласен с тем, что их вера не должна навязываться каким-нибудь беспардонным способом, как частенько происходило до гонений. Человека в церковь должно влечь сердце, что откликалось на призывы Отца Небесного. А не на надоедливые увещевания и посулы адских мучений после неправедной жизни.
Достий бы все это охотно пересказал (или неохотно – спорить с преподавателем ему не хотелось и было боязно). Правовед же теперь увлекся новой и весьма благодатной темой, и снова не позволял вставить ни словечка в свой монолог. Несчастные нихонцы тут же полегли под градом насмешек и упреков, и даже Его Величеству досталось за скоропалительное установление связей с языческой страной. Но больше всего досталось, конечно, самому Достию.
- А что ты молчишь-то? – спросил экзаменатор внезапно. – Кто сдавать пришел, ты или я?
Самым ужасным было то, что после этой фразы он продолжил говорить. Предложении, что ли, на третьем, Достий осознал, что это никогда не кончится. Дай ему волю – и они просидят всем коллективом до рассвета, а то и дольше, и ничего путного в итоге не получится. Но перебивать оратора, тем паче того – преподавателя, человека старше него летами, все еще считал он совершенно для себя невозможным. Маялся, мял в руках полу сутаны, и то опускал глаза долу, то бросал отчаянный взгляд через стол, как будто желая проверить, не окончил ли наконец своей речи правовед.
-...для тех, кто не ведает разницы между истинным учением и языческим идолопоклонством!
-Ведают, – внезапно уронил Высочайший Советник. Произнес это тихо, и глядя в сторону, как будто сам себе, однако преподаватель, встретив такой отпор, заинтересовался.
-Вот как, ведают?
-Совершенно верно. Триста сорок два года тому назад Нихон запретил вторжение иных государств на свою землю, потому как имел возможность сравнивать свою веру и нашу.
-Именно это я...
-Не это, – Советник, кажется, отчаянно скучал, все так же глядя в сторону – кажется, в окно. – Для каждой паствы стоит выбирать слова для проповеди, не так ли? Мирянам столицы не говорят внушений, подобных тем, какими потчуют жителей деревень и наоборот. Люди просто не поймут их. Так и с Нихоном. Миссионеры не потрудились приложить усилия, чтобы быть услышанными. И это их вина, а не жителей островов.
-С какой стати мы должны были...
-С той, что они у себя дома.
Достий уловил закономерность. Очевидно, Советник тоже понял, что собеседник чрезвычайно говорлив, и, если его не перебивать, не позволит вставить и слова.
-Ну да ладно, – вдруг махнул рукой Бальзак. – Мы с вами отвлеклись и заодно отвлекли испытуемого. Продолжай, брат Достий. Что там с законом о вероисповедании?
- По закону о свободе вероисповедания, – Достий с разочарованием и волнением понимал, что голос его срывается на фальцет и непростительно дрожит, – никакое другое вероучение не подвергается преследованию, ни его служители, ни его адепты, если вероучение не причиняет вреда ее последователям и последователям других религий, и также – после реформы данного закона, что произошла три года назад – атеистам. Вероисповедание в иностранных государствах признается равным патернизму, миссионерская деятельность проводится строго в рамках Свода Религиозных правил... Этот документ был составлен при участии Его Императорского Величества, синодального обер-прокурора...
Собственный голос напоминал молодому человеку скрип какой-то утлой телеги, до того он был жалобный и высокий. Он едва успевал набирать воздуха в грудь, прежде чем продолжить ответ. Зато не сбивался – уж конечно, малейшая запинка означала бы возможность перебить его.
Переходя к преподавателю по римскому языку, Достий уже и вовсе не испытывал страха. Святой отец еще во времена их мирной жизни во Фредерике потихоньку натаскивал его, подучивал правилам и переводу. Видно, думал Достий, готовил к поступлению в какую-нибудь семинарию, чтобы юноша, оказавшись в незнакомом месте и наверняка испытав робость от множества незнакомых же людей, имел небольшую фору в виде полученных знаний, не терялся на уроках. Послушно отводя занятиям по часу каждый день, Достий уже знал изрядно, да только начавшаяся война не дала ему пользовать или дальше развивать свои мирные знания. Благом было то, что они не забылись и нужны были сейчас.
Впрочем, Достий немного оторопел, увидев преподавателя. Ему, пожалуй, можно было дать лет сорок, но он выглядел старше из-за бледной сморщенной кожи и немного неухоженного и растрепанного вида. Чем-то он напоминал паука, то ли длинными мосластыми пальцами, то ли колючим взглядом, словно бы он сидел в центре своей паутины и прислушивался – не дрожит ли где ниточка, к которой прилипла зазевавшаяся мошка.
Достий спохватился – уж кому нельзя было этой мошкой становиться, так это ему.
- Сейчас мы изобразим диалог, – сообщил ему преподаватель (и даже речь у него была такая же паучья – неспешная, негромкая, словно крадущаяся). – Отвечать мне будешь на римском. Итак, какой сегодня день?
Римский – Достий это доподлинно знал – не использовался для разговоров и дискуссий, только лишь цитаты мудрецов иногда проскакивали, да и то, в книгах. Язык этот был мертвый, сухой и научный, мало пригодный для таких вот бесед. Но задание стоило выполнить и, уж конечно, таким образом, что придраться было не к чему. Поэтому Достий, подумав, ответил на вопрос:
- Hodiernus.
Преподаватель фыркнул сдавленно – ему, видно, не совсем понравилось, что экзаменуемый назвал сегодняшний день... “сегодняшним”. Но ошибочным такой ответ назвать было нельзя. В таком же ключе они побеседовали о погоде (Post nubila sol), о самом экзамене (Instantia crucis). Достий с трудом сдерживал беспокойное сердцебиение – словно шел по навесному мостику над пропастью – только бы не сорваться, не оступиться бы! Он даже говорил негромко, поддаваясь своему настроению.
- Ну ты что, каши мало ел? – в конце концов возмутился экзаменатор.
- Quantum sufficit, – ответил Достий, все еще подчиняясь правилам собеседования. На том экзамен по римскому и завершился.
Далее по очереди шел родной язык, требующий не только ответов на вопросы, но и обсуждения ранее сданного сочинения. Но Достий, уже ощущая ломоту в висках от происходящего, подумал, что готов он ко всему, что бы ему сейчас ни пришлось делать и говорить.
Преподаватель, человек зрелых лет, но притом энергичный, что видно было по его манере теребить что-нибудь в руках, кажется, еле дотерпел, пока очередь дойдет до него. Ему, видимо, наскучило уже собеседование, а может, надоело сидеть без дела.
В первую очередь он заявил, что сочинение имеет довольно скромный объем, всего-то десяток рукописных страниц (это при том, что требовалось, вообще-то, пять, просто Достий писал и никак не мог остановиться, желая дополнить текст то одним, то другим). Но экзаменатор вслед за этим повертел в руках рукописи и устало, будто уступая долгим уговорам сказал:
- Но почерк у вас хороший, и тема интересная…
Достий немало удивился, он всего лишь выбрал то, о чем, как ему казалось, он мог бы рассуждать свободно и без опаски запутаться – тема была «Религия в человеческих отношениях».