- Сама попытка вашей помощи есть великое благо, – молодой человек улыбнулся.
Гаммель вздохнул трагично, покачал головой отрицательно, но вслед за этим вдруг улыбнулся и потрепал Достия по макушке.
- Ты просто прелесть, скажу я тебе! Как у тебя выходит, что с тобой откровенничать такое удовольствие и такая охота?
Достий за собой это свойство знал, но пояснить его не мог. Люди, привыкнув к нему, сами начинали раскрывать свои секреты и поверять тайны. Особенно доверяли ему близкие. Молодой человек, понимая это, старался такое доверие оправдать и сохранить, любая деликатная информация застревала в нем намертво и огласка ей не угрожала.
- Расскажи мне, как все прошло? – интересовался прокурор уже деловито. Наверное, решил Достий, он придумал некий хитрый способ воздействовать на профессоров, если те вдруг совершили какое-то непотребство на собеседовании. Достий охотно поведал про экзамен, Гаммель лишь изредка перебивал его вопросами и замечаниями. Пару раз даже изобразил кого-то из экзаменаторов, удивительно потешно и похоже. Однако, скоро им пришлось прерваться – Бальзак вышел в коридор.
- Ну? Что же? Не томите! – встрепенулся Гаммель, словно оценки должны были выставить ему.
- Достий, подойди ко мне, надо поставить несколько подписей, – Советник лишь слегка поежился от чужой напористости. Он пристроил на подоконнике несколько листов бумаги и принялся их раскладывать. Достий, с интересом и сильным волнением наблюдая за ним, не сразу заметил шум, нараставший у него за спиной. Обернувшись, он увидел, что это профессора покидают аудиторию. Синодальный обер-прокурор зорко и многообещающе смотрел им вслед, словно каждому хотел передать мысль о собственном намерении жестоко мстить.
- Это ведомость – распишись внизу… Это запрос на диплом – нужна твоя вторая подпись. Это сам диплом, твой экземпляр, – давал тем временем пояснения Бальзак.
Достий держал в руках небольшую папку из темно-красного картона. На обложке золотом было оттиснуто название учебного заведения и год вручения диплом.
- О! – Гаммель всплеснул руками и юркнул за плечо молодому человеку. – Ну же! Открой!
Достий развернул папку и непонимающе уставился на череду оценок. Все они были одинаковы, все до одной.
- Но… как же это? Тут одни «отлично»…
- Поздравляю, – уголки рта у Высочайшего Советника чуть приподнялись.
- Диплом с отличием! Восхитительно! О, я знал, я знал, чудо мое, что ты достоин, что ты умничка! – воскликнул де Ментор, и его возглас эхом прокатился по гулкому коридору, наверняка настигнув особо медлительных экзаменаторов.
Уже на обратном пути Достий ощутил, до чего он ослаб от волнения и напряжения, а еще очень проголодался. Он нашел в себе силы, чтобы выказать благодарность Бальзаку, который только отмахнулся, приводя в качестве довода то, что ему было не только совсем нетрудно заниматься с Достием науками, но и в удовольствие, а помочь на самом собеседовании было его долгом, которым он пренебречь не мог и не хотел. Потом до самого дворца Достий устало молчал.
Во дворце остальные его друзья тоже не поскупились на поздравления, а отец Теодор от души обнял, даже приподняв чуть над полом. И молодой человек, еще за обедом клевавший носом и говорящий еле слышно, был отправлен отсыпаться за все ночи, потраченные на зубрежку.
Дождавшись, пока стрелки часов доползут до шести, фон Штирлиц педантично встал и запер лабораторию на ключ изнутри. Он мог бы аргументровать этот поступок тем, что рабочий день его окончен, да только люди имеют свойство заболевать и нуждаться в помощи в любое время. Впрочем, Отто тут же поправил себя – по-настоящему заболевать и нуждаться. А не накалывать пальчик за вышиванием, подворачивать ножку на высоком каблуке и накладывать на лицо двойной слой белил, чтобы выглядеть болезненно. Врачу досаждали эти пустяковые попытки завлечь его, к тому же, шитые столь непрочными белыми нитками. Он уже проходил это, сталкивался с подобными дамами, да и юношами тоже. Никаких различий не было. Придворные дамы тоже любили изображать обмороки и слезы. Особенно печально смотрелись обмороки в их исполнении, с томными вздохами, стонами и в красивых позах. Посмотрели бы они, сколь на совесть теряет сознание синодальный прокурор… В итоге врач начал общаться с прекрасной половиной жителей дворца сухо, официально и строго. Конечно, дамы это заметили и, наверное, искали этому объяснения. Что ж, если они припишут фон Штирлицу вздорную тягу к мужскому полу, то они будут правы ровно наполовину.
Но фон Штирлицу здесь нравилось. Лаборатория его была в высшей степени укомплектована, в работе никто не притеснял его и не старался чрезмерно контролировать. По душе ему был и Император, несколько, может быть, и беспорядочный, но зато старающийся понять других и решить их проблемы. Ко всему прочему, у него самого было дело, где врач мог значительно ему пособить. Высочайший Советник, здравомыслящий и всегда спокойный нравом, тоже не вызывал неприязни. Единственные неудобные отношения завязались у Отто с императорским духовником. Врач думал об этом не раз, но всегда приходил к единственному выводу – поведение Теодора непомерно раздражало. Его высокомерное недоверие и неразумное упрямство выводили из себя. Фон Штирлиц давным-давно уяснил для себя – Достий принадлежит святому отцу. Вмешиваться в это было бы абсолютно бессмысленно и непрактично. Но и идти на примирение с таким твердолобым противником казалось Отто верхом неразумности. Даже при том, что сама их вражда была неразумна, однако, с ней ничего нельзя было поделать. Сам Достий смотрел на врача с затаенной жалостью и силился изобразить дружеское расположение. Фон Штирлиц и сам был бы рад демонстрировать окружающим положительный настрой, завоевывая тем симпатию и расположение – но сейчас его окружала пустота, да и душевных сил на подобную демонстрацию не было.
Со своими родственниками и друзьями в Конгломерате он по-прежнему не связывался, хотя и испытывал таковое желание. Притом желание настолько сильное, что он бы обрадовался обществу даже тех людей, что отвернулись от него, предпочтя безопасность верности. Он понимал своим трезвым и прагматичным рассудком врача, что они, эти люди, прежде делившие с ним работу и досуг, пеклись о безопасности, собственной и своих близких. Было время, когда он мучительно клял их и давал себе слово никогда больше не подать им руки, однако горечь прошла, уступая место холоду одиночества. Прежде, живя в Фолльмонде, ему хотелось оказаться в обществе. Теперь же, будучи жителем шумного и людного дворца, он осознал, как глубоко одиночество может быть на самом деле. Его всегда окружали люди – самые разнообразные, образованные и не очень, достойные и смехотворные, те, кто вызывал его симпатию и уважение, и те, кто вызывал отторжение. Однако для всех них Отто фон Штирлиц был чужаком, человеком, прибывшим из-за границы, не имеющим для них никакого значения. Даже те люди, кто знали о нем немного больше – даже они сторонились врача. Император был человек занятой, и Отто отлично понимал это, однако вместе с тем знал, что для близких людей тот доступен едва ли не ежедневно. Императорский Советник, правая рука монарха во всех делах, был затворником, и врач наблюдал его исключительно в компании Наполеона. Что же до пресвитеров... Об этих двоих Отто не хотелось думать, хотя не проходило и дня, чтобы он не вспоминал старую, подернувшуюся патиной времени, но еще бередящую его историю.
Что стоило ему настоять на своем, не позволить совершиться тому, что он и сам не одобрял? Как вышло так, что он все же пошел на поводу, дал провести себя трескучей болтовней, соблазнился лестной перспективой?.. Он сам не мог дать себе в том ответа, и сейчас, будучи предоставленным самому себе, раз за разом возвращался к этой истории, как к поворотному пункту и силился отыскать ответы на вопросы, что не позволяли ему, человеку, в общем-то, достойному, уснуть ночью с чистой совестью.
Он вспоминал о доме, и об оставленных там людях, прежде бывших близкими. Их лица виделись ему в ночных тенях, и с удивлением Отто обнаружил, что не все из них он способен припомнить в точности. Увы, он не знал, что произошло даже с теми из них, с кем его связывали кровные узы. С того тягостного дня, когда он решительно отказался сотрудничать с властями Конгломерата, между ним и соотечественниками будто бы выросла невидимая стена.