— А Лембу собрались посвящать в Вильяры Младшие, — охотница судорожно вздохнула, давя всхлип. — Он сейчас в Пещере Совета, готовится к обряду.
Нимрин тоже нахмурился:
— Хорошо, что, хотя бы, во Младшие! Но почему так быстро?
— Лемба сказал, у каждого клана теперь будет по двое мудрых. Так решил Совет. Лучше бы они себе главу уже выбрали, да всякую погань поприжали! Ты ведь песнь Равновесия спел, а они? Убивать тебя заявились! Ни закона в уме, ни благодарности в сердце! Что за мудрые такие? Скажи, ну зачем им дано всё, что им дано? Почему не извергают их стихии посвящения?
Нимрин помолчал, потом очень тихо, будто бы размышляя вслух, сказал:
— Это ваши мудрые, Тунья. Вам решать, почему, и зачем они вам — такие.
— Но наша Вильяра — не такая! — тут же вскинулась охотница. — И Лемба таким не будет.
Нимрин улыбнулся, как-то очень грустно.
— Тунья, может, ты всё-таки проведёшь меня в дом, чтобы никто не видел? Имей в виду, сам я колдовать не могу, совсем.
— Да тут и колдовать не надо, все спят. Вставай, да пошли.
Однако пока спускались в жилую часть дома, «морозную дымку» она всё-таки спела. И провела чужака в свои покои, в закуток с отдельной лежанкой, где иногда ночует Рыньи. Сегодня-то племянничек внизу, у своих драгоценных шерстолапов… Видно уже: не выйдет из парня кузнеца! Зато скотник, наездник и скотский лекарь — прирождённый. Нет, придётся старому Рамуи ещё кого-нибудь из младшей родни на обучение присылать…
Тунья заперла дверь в коридор и зажгла яркий светильник — подарок Нгуны. В ответ на короткую песенку стеклянный пузырь вспыхнул, будто маленькое солнце. Нимрин невнятно ругнулся, прикрываясь от света рукой:
— Тунья! Предупреждать же надо!
— Прости, я не подумала… У тебя что, что-то с глазами?
— Ожог у меня там. Светом обожгло.
То-то он спотыкался, пока сюда шли!
— В темноте не видишь, от яркого больно? — уточнила Тунья, встряхивая светличковый светильник. «Солнышко» она погасила сразу.
— Насмотрелся на яркое, больше не могу.
— Может, принести тебе капли? От «снежной слепоты» хорошо помогают…
— Охотникам, — перебил он её на полуслове. — Спасибо тебе, Тунья, но лучше не надо. Я не знаю, как на меня сейчас подействуют ваши зелья, а проверять не хочу.
Тунья не стала настаивать: бывает, даже какому-нибудь охотнику не впрок то, от чего хорошо всем другим. А Нимрин — чужак. Но всё-таки, как хозяйке дома не беспокоиться, если гость нездоров? Он же с трудом сдерживает дрожь, и весь в каких-то тёмных пятнах и струпьях. Синяки и ссадины? Ожоги? Обморожения?
— Нимрин, скажи, какая помощь тебе нужна? Ты сам это знаешь?
— Давай, попробуем полумрак, тепло и покой. Если не поможет за сутки-двое… Вильяра лечила меня песнями.
— А пить и есть ты хочешь?
— Есть — позже, воды — сейчас.
— Холодную или согреть?
— Дай, как есть.
Тунья налила из большого кувшина в пиалу, подала ему и смотрела, как он пьёт, очень старательно держа посудину обеими руками, а всё равно постукивая краем о зубы. Допил и растянулся на лежанке. Охотница глянула на эту битую тушку — тяжело вздохнула и укрыла шкурами голые, тощие, лишаистые ноги. Куртку свою она у него заберёт потом. А взамен выдаст перешитый подарок Рыньи. Вот только добавит в узор ещё кое-что от себя…
***
В тепле и условной безопасности охотничьего дома Ромигу сразу начало развозить. Пока он брёл за Туньей бесконечными коридорами и лестницами, держался из последних сил. Утолил жажду, прилёг — силы и кончились. По ощущениям, которые начали его догонять, всё тело — сплошная магическая травма. Не удивительно: после того, что он делал, и что с ним происходило во время песни Равновесия!
Он отпустил себя то ли в сон, то ли в обморок со слабой надеждой, что отдохнёт — полегчает. Навы живучие. Сразу не умер, значит, выживет и восстановится, иначе быть не может… То есть, бывает, ему известны примеры. Но рядом нет ни эрли, ни других навов, сведущих в целительстве, ни даже Вильяры, у которой неплохо получалось его лечить. Значит, либо Ромига отлежится до состояния, когда сможет помогать себе сам, либо не повезло. И даже эмоций по этому поводу нет.
Глава 2
Бредовый кошмар длится, длится, длится… Девочка-подросток бессильно плачет, дрожит от боли под тяжкими до удушья, но почему-то совсем не греющими шкурами. Что с ней приключилось? Звери порвали? Затоптал шерстолап? Сорвалась со скалы, собирая травы? Чужой охотник, беззаконный поганец из вовсе пропащих, ударил её ножом? Гибельные картины мелькают под закрытыми веками, волны смертного ужаса и ужасающего бессилия накатывают одна за другой, будто все эти беды происходят с ней разом, одновременно. Нет, так не бывает, чтобы всё сразу! Но слишком больно, слишком страшно, слишком плохо, чтобы вспомнить, с которой из бед она не разминулась на самом деле. Она умирает, умирает и всё никак не умрёт.