Тохаисдзе выхватил саблю, подаренную ему Чиабе-ром, и отрубил змееголову. Голова скатилась на землю и, открыв зев, злорадно расхохоталась им в лицо. Мамамзе проснулся, встал и приоткрыл окно. Утренняя заря заглянула в их темную обитель. Больная Бордохан металась на соломенном ложе. Мамамзе позвал Шавлега Тохаисдзе. Рассказал ему сон. Попросил проводить его до могилы Чиабера. Пересекли двор замка. От долгого сидения в темноте лицо старика изменилось. Как шерсть, покрытая копотью, стали волосы и борода Мамамзе. Опираясь на кизиловую палку, он едва плелся, поддерживаемый Тохаисдзе.
Великая печаль лежала у него на сердце. Кругом царила тишина. Мох покрывал могилы предков. Свежая могила как бы исчезла. Вокруг виднелись лишь замшелые камни, покрывающие могилы эриставов и их жен. Наконец он разыскал могилу сына. Палкой соскреб с нее сухие листья.
Беспокойство овладело Мамамзе.
— Кто мог украсть надгробный крест?. — Я снял его,-признался Тохаисдзе.
Пораженный Мамамзе смотрел на Тохаисдзе, и ему казалось, что он видит недавний сон.
— Куда же девал ты— крест с могилы Чиабера?
— Я спрятал его, эристав эриставов.
— Почему ты это сделал?
— Нашел нужным.
— Как же так?
— Мы не знаем, что сулит нам завтрашний день.
— Ты бредишь, несчастный Шавлег?
— Осторожность — мать мудрости, эристав эриставов.
— Говори яснее.
— Мне нужно говорить о многом, но еще рано.
— А все же?
— Тебе известно, какое жестокое сердце у царя Георгия. Он будет мстить даже покойникам.
У Мамамзе подкосились ноги. Он присел на край надгробного камня. Облокотясь, уставился в землю.
— Разве ты забыл, эристав эриставов, как царь отобрал замок у Хурси Абулели, когда тот бежал к сарацинам, и как велел вырыть останки сыновей Абулели и бросить их свиньям и псам на поругание?
— Да, но царь помирился с нами, он присутствовал на погребении Чиабера, был и на поминках в сороковой день.
— На то у него была своя причина, эристав эриставов.
— Какая же?
— Другое его интересовало на похоронах.
— Что ты имеешь в виду?
— Шорену, дочь Колонкелидзе.
— Неужели он такой вероломный? Трудно поверить тебе, Шавлег. Он так искренно оплакивал Чиабера.
— Оплакивал? Почему это тебя удивляет? Убийцы, упившись кровью, как пьяницы, упившиеся вином, охотно проливают слезы.
— О чем ты говоришь, Шавлег? Убийцы? Разве царь Георгий повинен в смерти Чиабера? Животворящий крест покарал моего сына…
— Ты веришь в эту сказку? Монахи-лазутчики распространили ее в замке Корсатевела. Если бы крест этот мог карать, он прежде всего покарал бы Талагву Колонкелидзе, зачинщика пховского мятежа.
Мамамзе молчал, глядя на могилу сына.
— Говори понятнее, Шавлег.
— Царь Георгий и Звиад-спасалар убили Чиабера. Вот все, что я хотел сказать тебе, эристав эриставов.
— Не гневи бога, Шавлег.
— У меня есть доказательства.
— Какие?
— Проведи меня к кресту, пока Бордохан, супруга твоя, сидит в темноте, и я открою тебе глаза.
Мамамзе был поражен. О каком ужасном, неслыханном коварстве хотел рассказать ему Шавлег? Мамамзе знал о жестокости царя, но он не допускал мысли, чтобы царь мог проливать лицемерные слезы. На его глазах рос Георгий. Груб он и вспыльчив, но лицемерие не свойственно ему. Русудан и Ката еще спали в замке, когда Мамамзе и Тохаисдзе, минуя большую залу, прошли в спальню Чиа-бера и заперлись в ней.
Как родного сына воспитал Мамамзе в своем доме Шавлега, и, когда тот бесстрашно приблизился к «чудотворному кларджетскому кресту», беспокойство овладело им. Он хотел крикнуть, остановить Шавлега, но им самим овладело желание поскорее узнать правду, и он сдержал себя.
Тохаисдзе снял с полки ларец с крестом, поставил на стол, достал крест, наклонился над ним и, понюхав его, положил обратно на стол.
— Подойди, эристав эриставов, и понюхай. Мамамзе подошел, шатаясь.
— Да, странный запах. Но это ничего не значит. Слишком много народу прикладывалось к нему раньше, целовало его, брало в руки. Быть может, это запах человеческого пота?
— Этот крест отравлен, эристав эриставов.
— Ты бредишь, Шавлег, опомнись, несчастный.
— Я повторяю тебе, что крест отравлен.
— Но ведь католикос Мелхиседек не допустил бы такого преступления. Он не дал бы Чиаберу приложиться к отравленному кресту.
— Возможно, что Мелхиседек об этом и не знал. Он только слепое орудие в руках царя и спасалара.
— Но Колонкелидзе тоже прикладывался к кресту и остался невредимым.
— Я думал об этом. Поэтому и просил на прошлой неделе отпустить меня в замок Кветари. Подробно расспросил обо всем Талагву Колонкелидзе. Он, оказывается, целовал лишь край ларца. А Чиабер… Ведь ты помнишь, как в главной палате на наших глазах Мелхиседек приказал крестоносцам раскрыть ларец, собственноручно достал оттуда крест и поднес его к губам Чиа-бера.
Мамамзе вскочил как ужаленный.
— Твои слова похожи на правду, Шавлег. Но как это проверить?
— Для этого нам не нужно звать мудрецов, эристав эриставов. Черный пес Чиабера поможет нам. Собака эта преданно служила Чиаберу при жизни. Она стара и скоро должна околеть. Пусть принесет последнюю жертву своему хозяину,-сказал Шавлег и вышел из спальни.
Страшно стало Мамамзе одному. Он стал рассматривать крест, который слинял местами от постоянного лобызания на протяжении веков. Слиняло и то место, где его целовал Чиабер.
«Приложусь к нему! — подумал он. — Это положит конец тому страшному сну, который называется жизнью». Но он отошел прочь. Ему хотелось убедиться в вероломстве бога и людей. А затем… затем появится новый смысл в его жизни — он будет мстить за своего сына Чиабера.
Он тяжело дышал, не хватало воздуха. Подошел к окну. Оттуда видны были могила Чиабера и развалины старого храма.
«Тохаисдзе поторопился, — подумал он. — Никто не посмеет осквернить могилу Чиабера, пока жив Мамамзе».
Он отошел, от окна и долго глядел на аксамитовый кафтан Чиабера, на панцирь его и шлем, стрелы и мечи, висящие на стене.
— Почему проклятый крест сразил не меня, сын мой? — простонал он. — Ты бы мстил за меня. О, почему не случилось так!
Тохаисдзе все не шел. Бесконечными казались минуты.
Но вот дверь приоткрылась. Шавлег вел на привязи тощую черную борзую. Она шла, извиваясь, как змея, которую Мамамзе видел во сне.
Тохаисдзе достал из кармана кусок сала, провел им по тому месту креста, где были следы бесчисленных лобызаний, а затем поднес крест к самому носу собаки. Она сначала обнюхала его, потом лизнула красным языком.
Шавлег Тохаисдзе уложил кресг обратно в ларец и поставил его на стол.
— Христов крест был исконной причиной наших бедствий. И начало зла в Византионе, эристав эриставов, — начал он. — Гнилой город Византион. О многом узнали я и Чиабер во дворце кесаря Василия. Там выжигают глаза, заживо хоронят людей, вздергивают на дыбу, отравляют, отсекают руки, подсылают убийц — всему этому научились и наши цари в Византии. Тридцать тысяч болгар ослепил кесарь Василий на следующий же день после битвы при Цетиниуме. А теперь у них заложником царе вич Баграт. Они обучат его своим страшным тайнам. Его возвращение сулит нам еще неведомые бедствия.
Царь Георгий проявил в Олтиси жестокость. Свыше тысячи греческих рабов были ослеплены тогда по его приказу, обезглавлены две тысячи стратиотов и заживо похоронены триста пленных.
Гнилой город Византион, очаг разврата и вероломства. Три месяца готовился кесарь Василий к походу против сарацин. Я и Чиабер жили тогда во дворце. Армянин из Аниси подружился с нами, он подробно рассказывал нам о жизни дворца. Тогда же происходили церковные соборы. Слабоумный патриарх константинопольский, епископы, ученые мужи церкви и монахи два месяца состязались неистово, чтобы установить, сколько ангелов может уместиться на булавочной головке. Двор кесаря готовился к войне, и все же и старые и молодые посещали эти соборы. Опасность нашествия сарацин угрожала уже вплотную. «Возлежит или восседает бог-отец? Может ли бог создать сына без отца, гору без долин или обратить блудницу в девственницу?» — вот о чем они спорили с жаром, и вот…