Ханс сидел за темно-синим звездным небом, а мимо него тянулся целый город, и музыканты играли без остановки — как только хватало сил и дыхания? Скрипели шаги, гомонили люди, вскрикивали в изумлении дети, ухал барабан, рассыпались руладами флейты. Вот прошел доктор Теофраст, в черном с ног до головы, даже ландскнехтский его берет черный. Ханс вздохнул опечаленно: уж как одеться — это дело доктора, но неужто нельзя было сдержать свое вольнодумство ради святого Рождества? Ведь праздник же — а он ворона черней. Теофраст заметил Ханса, кивнул ему как другу, сцепил руки и встряхнул ими перед грудью в знак полного и безоговорочного одобрения действа. Когда шествие кончилось, все актеры — и загубленные дети, и злые воины, и слуги, и пастухи — вышли и встали перед помостом на поклон. И тут почтенный Каспар недоуменно спросил: «А Ханс-то наш где?» Ханс в это время давал себе два обещания: первое — непременно напиться этим вечером, да так, чтобы свалиться под стол и ни о чем не помнить! И второе — никаких больше мистерий, уж дудки, уж ни за что! Святой Иосиф метнулся за занавеску — растерянного и растрепанного Ханса вытащили на помост, и город разразился криками и рукоплесканиями в честь господина городского живописца, устроителя мистерии.
Ангел уснул, распластав крылья по закопчённой стене. Отвязанная борода Каспара мокла в пивной луже, Мельхиор, в съехавшем на бок тюрбане пил на спор с Иосифом. Одеяние третьего волхва безнадёжно погибло. Отличная шерстяная ткань, уложенный хитрыми узорами витой шнур, великолепие струящихся кистей — все это богатство было забрызгано грязью, залито вином и перемазано углем. Если после первой кружку молодой бондарь ещё помнил про своё эфиопство, то третья напрочь вышибла все из головы. Краска размазалась вокруг рта, на щеке и на лбу — Ференц то и дело вытирал рукавом потное лицо, добавляя новые чёрные полосы.
— Голландец, эй, Голландец, что же ты сидишь с пустой кружкой? Эй, пива нашему Голландцу, и пусть до самой Вены все завидуют — у них небось нет такого художника!
— Вы, ваше эфиопское величество, молоды ещё командовать, — трактирщик по большой дуге обогнул развеселившегося волхва. — И без ваших приказов понимаем, кому ещё налить, а кому уже довольно. И за чей счёт налить, тоже понимаем. Пейте, господин живописец, сколько душе угодно — вам всё бесплатно. А хотите не пива, а вина к примеру? Вот рейнское у меня уж очень хорошее. И вот я вам ещё скажу, очень бы хотелось заказать у вас картину. Можно и в новом стиле, а лучше бы в старом. То есть две картины — я и супруга. А про оплату бы договорились. Скажем, столоваться у меня хоть год могли бы.
— Я конечно. Я подумаю, и завтра, конечно… — трактир, кажется, превратился в корабль на средней волне и качался, не давая встать. В винном бокале дрожал и дробился свет свечи, и Ханс начал искать у пояса блокнот — так важно показалось зарисовать и бокал, и оплывающую свечу и оловянную тарелку с сыром.
— Ты, Ханс, теперь наш, — хлопнул его по плечу Михель. И даже не думай про свой Брабант. Чего тебе в этом Брабанте делать? Там, небось, живописцев на дюжину десять и не протолкнёшься, а у нас ты один. А надумаешь удрать — так мы тебя женим. Хорошую девку найдём, цепкую, чтобы не сбежал. А не девку, так и вдову отыщем — крепкую, с хозяйством. Или… — тут иерихонская труба его голоса ослабла… — Или она сама тебя найдёт.
В дверях стояла Агнесса, и, повинуясь исходящему от неё покою, весь трактир присмирел, качка утихла.
По пути к Хансу она подобрала со столов короны старшего и младшего волхвов, надела на руку, как огромные браслеты. Третью походя сняла с головы брата: