Ханс, уже полмесяца как не просто «пришлая треска голландская», а «господин городской живописец», сидел и подливал пиво, крошил лепёшку, а потом, обнаглев, съел полпирога, и слушал, как она рассказывает про Густава: «Вот такусенький котёнок был, а? А про то, что он бес, и я с ним блужу, тебе уже тоже напели?». Сидел и смотрел, как она распарывает кривой шов, щурится, продевая нить в иглу, как шьёт, аккуратно расправляя ткань, а потом встряхивает и любуется на дело рук своих — большая, угловатая, с мягкой, детской улыбкой на тяжёлом лице. А потом подобрал у очага кусок растопочной бересты и уголёк и набросал этот массивный круглящийся контур. Она замолчала и замерла, и не попросила показать рисунок.
Дома он достал уже с месяц как припрятанный липовый круг. Варлам жалился и так и эдак, отдавая прекрасно просушенную крышку в придачу к сговорённой уплате, но уж больно нравился ему святой Флориан — как в зеркало глядишься. Ханс полюбовался на светлое гладкое дерево и начал тереть мел для грунта.
— Отменная работа, сын мой, — говорил отец Питер, поворачивая доску к свету. Отменная работа, что бы и кто бы мне ни сказал. И чтобы и кто бы ни сказал тебе, — тут он сурово повысил голос, — знай, что натурой для Матери Божьей она быть достойна больше многих. И скажу тебе, сын мой, я бы с радостью и удовольствием принял твой дар храму, но знаю место, где этот дар будет ценнее. Ну иди же к ней, дурень, не мне же свахой быть. И долго не думай, а то до поста обвенчать не успею. Не дети уже, а так и спроворите хоть кого-нибудь… — и отец Питер опять радостно развернул под жёлтый луч, бьющий сквозь витражное окно, «Божью матерь со зверями», написанную на чудной круглой доске. Божью Матерь, с тяжёлым и грубым крестьянским телом и детской улыбкой, держащую на круглых коленях сучащего ножками младенца. Подле неё ангел лет трёх, с голубыми, нелепо торчащими из рубашки крылышками, протягивал белую пелену. Сзади всплёскивал руками Иосиф, сходный отчего-то с отцом Питером, сбоку тянули над загородкой морды осёл, корова, пара овец и любопытная коза, а у ног женщины тёрся чёрный кот.
Картина
Начало февраля. К вечеру сырую грязь присыпало мелкой белой крупкой — ни следа не осталось от роскошных сугробов Рождества. Сумерки, город опустел — все расходятся по домам, работа кончилась, завтра новый день, ну разве заглянуть доброму человеку в пивную, развеять зимнюю тоску. Отец Питер в последний раз осматривает церковь перед тем, как закрыть ее и пойти готовить ужин. Ханс провалился куда-то, с обеда его нет, а и был — толку с него мало. Смотрит невидящими глазами, мусор подмел — и сор с совка ссыпал мимо ведра, подсвечник взялся было чистить — и вот он, голубчик, так и валяется. Дров наколоть отец Питер его уж и не просит — не ровен час полноги себе оттяпает. Ну что ж, в прошлый раз все так же начиналось: не иначе как в голове у Голландца колокол забил — новую картину задумал. Убрав веник и совок и дочистив пару заляпанных воском подсвечников, отец Питер достает из кошелька у пояса ключ и смотрит на свою церковь — маленькую и уютную церковь Марии Тишайшей.
— Мастер Лукас! Я принёс вам обед!
— Благослови тебя Господь, Петер. И что же сегодня готовила твоя матушка? Тушёная капуста и кровяная колбаса! Дивная снедь. Вот только отчего её принесла не твоя сестра?
— Мама велела Лизе проветривать перины.
— Какая у тебя предусмотрительная мама, Петер. А к ужину, думаю, она велит ей чистить котёл или перебирать горох. Ведь по дому столько работы, прада?
— Да, мастер Лукас!
— Ничего, недели через три твоя сестра твоя вздохнет свободно. Да передай матушке, что Лизхен не единственная пригожая девица в Мартенбурге. Передашь?
— Не стану, мастер Лукас.
— Правильно. Не то твоя мама скажет Лизхен, что я назвал её уродиной, а это неправда.
Когда-то давно, когда славный мейстер Лукас был еще простым подмастерьем, он пришел в Мартенбург, и отец Бальтазар нанял вечно голодного, остроглазого, гораздого на затеи юнца писать картину для храма. Петеру было лет семь, и он, сущее ничто, сидел в ризнице тише воды ниже травы, готовый смеяться от счастья и тут же рыдать и боясь лишний раз напомнить о себе, чтоб не прогнали. Сидел и наблюдал за чудесами, как из цветных пятен вдруг рождается рука, бессильно опирающаяся на грубую кормушку. Как рассыпаются золотые волосы из-под сбившегося покрывала. Как Младенец тянется к усталой только что заснувшей Матери, а под темным потолком прокопченного хлева, точно голуби, примостились ангелочки — разноцветные крылья, пухлые ножки, развевающиеся ленты. Петер ходил за подмастерьем как приклеенный, был влюблен в этого шута горохового не хуже, чем сестренка Лизхен, а то и сильнее. Лизхен только фыркала и дергала плечиком, а Петер боялся помыслить, что будет, когда господин Лукас покинет город. Домашние уже слышать не могли о господине художнике, даже отец Бальтазар велел поумерить страсть к художествам и прицыкнул, когда его министрантик не в шутку заикнулся, что хотел бы уйти вместе с художником. И ушел бы, что интересно, хоть слугой, хоть собачонкой, — да жалко было маму.