— Не приняли, — вслух сказал Кирилл. — А может, не рассчитал.
Самолет уходил все дальше, то растворяясь в белесой дымке хмурого камчатского дня, то, как на экране, проецируясь на снежных склонах далеких гор. Почти за пределами видимости, наверное, уже над Курилами, он снова развернулся и опять нацелился на аэродром, и опять его не приняли, и опять, задрав нос, он ушел в вышину, чтобы очертить очередное громадное кольцо. И еще девять раз с механическим упорством пробовала коснуться земли тяжелая летающая машина; и девять раз Кирилл загадывал про себя — сядет или нет? Когда же из долины, где скрылся и откуда больше не показывался самолет, донесся гром тормозящих двигателей, Кирилл облегченно перевел дух.
— Фу, черт! — сказал он и вытер вспотевший лоб. — Сел. Натерпелись небось летуны…
Пустячный вроде бы случай произвел на Кирилла неожиданное действие. Ему вдруг с особой ясностью приоткрылась несоизмеримость человеческой ответственности: те летчики, что одиннадцать раз заходили сейчас на посадку, — вот это парни! Попробуй-ка попетляй между гор на такой махине! Да еще с пассажирами. Работка!..
И, как это иногда бывает, собственные интересы и заботы показались Кириллу мелкими и никчемными, а сам себе он — беспомощным и жалким. Он с раздражением отшвырнул окурок и пошел в каюту.
Побережного в ней не оказалось, и это обрадовало Кирилла. Ему не хотелось сейчас никого видеть, а тем более ни с кем говорить. Он лег на койку и с головой накрылся пальто. Неизвестно отчего, то ли от выпитого натощак спирта, то ли оттого, что пароходик раскачивало, Кирилла слегка поташнивало. Он слышал, как пришел Побережный, но сделал вид, что спит. Побережный долго кряхтел и что-то перекладывал с места на место — наверное, опять разбирал баул, потом тоже лег и тотчас захрапел. Кирилл подумал, что и ему не мешало бы соснуть, тем более что по московскому было уже за полночь. Он закрыл глаза и постарался ни о чем не думать, но сон не шел. Мешал храп Побережного, вибрирование переборок, доносившиеся откуда-то голоса. Тогда Кирилл стал в уме считать слонов, как делал в детстве, когда хотел уснуть. Это была целая система, целая йога, которая всегда действовала безотказно. Нужно было представить себе широкую, плавно катящуюся реку, высокий берег и большое заходящее солнце. Слоны выходили на берег и медленно шли вдоль него, четко выделяясь на красном закатном небе. "Восемнадцать, девятнадцать, двадцать", — считал Кирилл, чувствуя, как тяжелеют веки. На шестом десятке слоны стали разбредаться, и незаметно для себя Кирилл заснул.
Он спал тяжелым, беспокойным сном, все время чувствуя и движение пароходика, и движение грузной воды вокруг него.
Сначала в этом движении не было ничего угрожающего: волны походя шлепали о железо, и эти шлепки напоминали ласковые материнские похлопывания по крепкому задику любимого дитяти. Но потом что-то враждебное вторглось в мир: в его звуках Кириллу послышалось что-то такое, что явно посягало на его безопасность. Это "что-то" пока не имело плоти, но, несомненно, таило в себе угрозу. Бодрствующие очаги сознания сигнализировали о ней, но Кирилл никак не мог стряхнуть с себя охватившее его душное оцепенение. Наконец ему удалось сделать это, и он сел на койке. В следующий момент ему пришлось ухватиться за нее, потому что пароходик вдруг наклонило так, что чемодан Кирилла вылетел из-под койки и со скрежетом поехал по полу. Не успел пароходик выпрямиться, как сильный удар по борту — точно по нему с размаху хватили кувалдой — поверг его на другой бок. Загудело, застонало железо.
Только теперь Кирилл окончательно пришел в себя и осознал, что в каюте темно, и понял, что проспал до вечера. С трудом держась на ногах, он подошел к двери и нащупал выключатель. Тусклая лампочка вспыхнула в матовом плафоне под потолком, осветив разбросанные по каюте вещи и смятые постели.
В каюте было душно, противно пахло нагретой краской, и Кирилл вдруг почувствовал, как к горлу тяжелым комком подступает тошнота.
За дверью грохнуло, и в каюту ввалился Побережный.
— Уф! — выдохнул он, вытирая мокрое лицо. — Прихватило-таки. Окаянное место! Теперь до утра будем плясать, ночью по такой погоде в пролив не сунешься.
— Где мы? — спросил Кирилл, заталкивая комок обратно в себя.
— Известно где — у Лопатки!
Побережный повесил полушубок и стал стаскивать валенки.
— А ты мастак давить, паря, — весело сказал он. — Шесть часов на одном боку. Смотри, глаза зарастут.
От его мрачного настроения не осталось и следа. Он босиком ходил по каюте и собирал валявшиеся на полу вещи. Водворив все на прежние места, он сказал:
— Ты как насчет поесть? А то быстро организуем.
— Не хочу, — ответил Кирилл. Он накинул пальто и, не слушая говорившего что-то вслед ему Побережного, вышел из каюты и полез по трапу на палубу.
Наверху творилось нечто ужасное. Океан ревел и всей своей тяжестью наваливался на пароходик, стараясь подмять его под себя. Скрипя от натуги, судно каким-то чудом держалось на поверхности.
Сразу подавившись ветром, оглушенный ревом, воем и свистом, Кирилл вцепился в какую-то железную штуковину на палубе, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в кромешной тьме за бортом. Вровень с ним, как живой, бился разбушевавшийся ночной океан. Над головой, будто привешенные за веревку, вихлялись из стороны в сторону огни на мачтах, и, кроме этих дрожащих проблесков, призрачным светом освещавших верхушки мачт, да время от времени мигавшего прожекторного луча, ничто не озаряло темноту штормовой ночи.
На воздухе дышалось легче, но зато Кирилл вмиг вымок. Глотнув воздуха про запас, он снова спустился в каюту.
Побережный, голый по пояс, сидел на койке, и Кирилл чуть не ахнул от изумления, разглядев могучий торс почтмейстера, сплошь заросший густыми черными волосами… Собственно, это были даже не волосы, а самый настоящий мех, гладкий и плотный, как у собаки, который так и хотелось погладить. На газете перед Побережным лежали две выпотрошенные селедки и полбуханки черного хлеба.
— В самый раз заявился, — встретил он Кирилла. — Присаживайся, вдарим по рыбке. Милое дело в такую погодку!
Кирилл с отвращением посмотрел на снедь. Ни за какие блага в мире он не согласился бы сейчас съесть хоть один кусок: в духоте его снова затошнило, и, чтобы скрыть это от Побережного, он плюхнулся на койку и отвернулся к стене.
— Зря, — сказал Побережный. — Организм в качку соленого требует. Ты только попробуй, потом тебя за уши не оттащишь. А этого добра здесь навалом — под трапом целая бочка стоит.
Кирилл молчал.
— Чудак человек, — не унимался Побережный. — А еще в море собрался. Вот оно, море, кругом — и сверху и снизу. На-ка, пососи хвостик.
— Отстань, — сказал Кирилл, не оборачиваясь.
Он закрыл глаза, и время потянулось, как патока. Пароходик продолжало валять с прежней силой, Кирилла мотало, точно куклу, и скоро он понял, что в каюте ему долго не продержаться.
Чавканье за спиной выводило Кирилла из себя. Он обернулся и с ужасом уставился на Побережного.
Тот, словно Гаргантюа, поглощал кусок за куском. Селедка на глазах исчезала в его ненасытном чреве. Не в силах больше страдать, Кирилл зажал рот руками и бросился вон из каюты.
В коридоре он отыскал дверь с надписью "гальюн" и, как в спасение, нырнул в нее. В тесной железной коробке было жарко, словно в преисподней, в унитазе утробно булькала перекатывающаяся под пароходиком вода, а глаза невыносимо щипала хлорка.
Кирилл попробовал искусственным путем облегчить свои страдания, но верное средство — два пальца, засунутые в рот, — на этот раз не помогло. Полуживой, Кирилл вывалился из гальюна и чуть не на четвереньках выполз по трапу на палубу.
Теперь ему было все равно. Отплевываясь от захлестывающей палубу воды, он на ощупь пробрался к закрытой брезентом шлюпке и присел возле нее, обеими руками уцепившись за трос.
Там и отыскал его Побережный.
— Жив? — заорал он. — А я уж подумал, что ты того, пошел рыбок кормить! Нет, паря, пусть уж лучше они нас покормят! А? — И он потряс перед носом Кирилла рукой с зажатой в ней селедкой. Он, как видно, расправился с первыми двумя и приходил за новой порцией. — Поешь, говорю, она нутро укрепляет!