Птицы не могли облететь Эттуланги, а рыбы проплыть вдоль ее берегов — так велика она была. Когда утренний бог Руху зажигал возле Синих Гор свой костер, свет костра не мог разогнать мрак на другой стороне Эттуланги — так велика она была. И никто из людей — ни энки, что охотились за морским зверем, ни длинноухие люди магги, что жили за Большими Камнями, ни люди-рыбы тунги, умевшие нырять на дно, — никогда не видел Эттуланги вблизи. Тот, кто попадал на нее, не возвращался обратно. Его разрывали Собаки, владевшие этой землей. Они днем и ночью сторожили ее, пробегая за одну луну oт Огненной Горы до Черного Провала, где кончалась Эттуланги и начинались владения духов ночи.
И жил тогда на свете молодой охотник по имени Тынгей. Был он силен, отважен и ничего не боялся.
Узнал Тынгей, что есть Эттуланги, и ему захотелось взглянуть на эту землю. Он убил в море страшного зверя Гру, сделал из его кожи лодку и приплыл к Эттуланги. Там он спрятал лодку и превратился в Собаку. Но вожак Собак, Серый Ытхан, разгадал его хитрость. Он не знал, какая Собака чужая, и тогда он сделал вот что: обратился в кошку, и вся стая бросилась за ней, и только Тынгей, который ведь не был настоящей Собакой, пробежал мимо. Понял Тынгей, что Ытхан узнал его, и стал опять человеком.
И тогда Ытхан сказал ему: "Олень рождается от оленя, человек от человека, а Собака — от Собаки. Ты глуп, человек". И кинулся на Тынгея. И они стали биться и бились от восхода до заката и всю тьму, но никто из них не одолел другого.
И опять сказал Ытхан: "Ты силен, человек, но Собаки сильнее тебя. Покинь Эттуланги".
Рассмеялся Тынгей. "Ты только Собака, — сказал он Ытхану. — Не отцветет еще красный цветок Ратунги, как я приручу тебя".
Так началась их вражда.
Не прав оказался Тынгей: зацветали и опадали головки красного цветка Ратунги, выходили из моря и откладывали свои яйца безобразные гады Ахамы, а Ытхан и Собаки не покорялись Тынгею.
И тогда Тынгей поклялся убить Ытхана.
Он взял лук и отправился к тому месту, где жили Собаки. "Зачем ты пришел, человек?" — спросил Ытхан. "Чтобы убить тебя", — ответил Тынгей. "Твои стрелы не догонят нас", — сказал Ытхан, и Собаки быстрее ветра помчались за вожаком. Пустил вдогонку стрелу Тынгей, но она застряла в хвосте Ытхана. Обернулся Ытхан, оторвал хвост и бросил его в Тынгея. Попал хвост Тынгею в лицо и прирос к нему. Рассердился Тынгей и погнался за Собаками. Долго гнался, наконец видит: пропасть впереди, мгла над нею чернее ночи. Догадался Тынгей, что достигли они Провала, где небо опускается в Океан. Дальше бежать было некуда. Обрадовался Тынгей и снял с плеча лук. А Ытхан подбежал к краю и прыгнул в Провал. И все Собаки прыгнули за ним. И увидел Тынгей: будто на крыльях поднялись Собаки над Провалом и полетели прямо к горящим в вышине звездам. Громко закричал обманутый Тынгей и стал пускать в Собак стрелы. И каждая стрела попадала в цель, и Собаки падали в Провал и пропадали там. Только две стрелы, обессиленные, упали обратно на землю. А на небе, куда не долетели стрелы, ярким светом зажглись две звезды.
Они и сейчас горят там. Но бывают ночи, когда их не видно. В эти ночи Собаки сходят на Эттуланги. Они разыскивают Тынгея.
В такие ночи слабому лучше не ходить по их земле.
А от Тынгея пошел. по свету род айнов, бородатых людей.
Женька рассказывал, а настоящий Ытхан лежал у его ног и, слыша свое имя, поднимал голову и смотрел на Женьку вопрошающим взглядом.
— А что, действительно есть такие звезды? — спросил Кирилл.
— Есть, — ответил Женька. — Целое созвездие. Гончие Псы. Не слыхал?
— Слыхать слыхал, но где они, эти псы, на небе — убей бог, не знаю. Там же всякой живности понапихано, как в Ноевом ковчеге.
— Как-нибудь покажу, в хорошую погоду. Их сейчас хорошо видно, не то что летом. Да, собственно, их уже в мае трудно отыскать. Земля-то… — Женька не договорил, прислушавшись к чему-то.
Собаки повскакали в своих углах и тоже насторожились. Послышался сначала слабый, а потом все нарастающий лавинный гул — словно где-то в невообразимой дали включили гигантский рубильник. Вслед за этим каюрня заходила ходуном. Гул нарастал, достигая апогея.
Не помня как, Кирилл очутился на улице. Дрожь земли чувствовалась и здесь, но вид неба нейтрализовал страх, родившийся под низким потолком каюрни.
Гул постепенно стихал, земля обретала привычную неподвижность. Кирилл оглянулся и увидел позади себя Женьку. Тот чуть-чуть насмешливо смотрел на него.
— Черт! — сказал Кирилл, чувствуя, как дрожат ноги. — Землетрясение! Представляю теперь, что творилось в Ташкенте!
Женька усмехнулся.
— Ну что ты, старик! Это был совсем маленький Ташкент. От силы два балла.
Кирилл посмотрел на Женьку с недоверием.
— Это ты, допустим, уже загнул. А как же, когда восемь?
— Когда восемь, старик, бери ноги в руки и дуй до горы.
— Ты это испытывал?
— Нет. Такие вещи здесь случаются довольно редко. Последняя заварушка в пятьдесят втором была. Вот тогда действительно был тихий ужас. Представляешь, где-то дно раздвинулось и снова сдвинулось. И от этого волны пошли, цунами так называемые. Скорость — что у твоего реактивного, и высота метров двадцать. Первой волной тут все и накрыло. Башня вон за каюрней валяется — на пирсе стояла. Потом еще две волны пришли, но уже к шапочному разбору, потому что все уже сидели на сопках. А остров несколько дней трясся. Представляешь? "Стихия" — лучшего слова не придумаешь. Тут так и говорят: "Это было до стихии, а это — после". У Побережного тогда семья погибла, жена с дочкой… А вот и сам генерал, легок на помине, — перешел на другой тон Женька.
Согнувшись в три погибели, в каюрню вошел Побережный.
— Облака разгоняете, субчики? А самолет пришел, — сообщил он. — Наших там пять мест. — Он пожевал губами. — Значит, так: мы с Кириллом сейчас поедем в Северо-Курильск, а ты, Женька, часика через три встреть нас на пирсе.
— Вот те раз! — сказал Женька. — А я собак накормил. Откуда я знал, что этот сумасшедший самолет прилетит? А как он улетать думает по такой погоде?
— Как прилетел, так и улетит. Тебя не спросит.
Посадочная площадка находилась на соседнем острове. Туда самолеты летали чаще, но к нему нужно было добираться через пролив.
— А может, завтра, шеф? — сказал Женька. — Через три часа, как ты говоришь, в проливе будет хоть глаз выколи. Проскочите, чего доброго, мимо нашего Буяна — вас же в Америку унесет. К капиталистам.
— Не бойсь, не унесет. А назавтра по сводке —
дальнейшее усиление ветра. Вовсе не высунешься. Поедешь, прихвати на крайность солярки. Посветить в случае чего. Там у нас есть стокилограммовые бочки.
— Спасибо! — сказал Женька. — А вы подумали обо мне, шеф? Как я эту стокилограммовую дуру погружу на нарты? У меня же пупок развяжется!
— А ты применяй рычаги, — невозмутимо сказал Побережный. — Где так ты мастак.
Женька развеселился.
— Действительно, и как это я позабыл о рычагах? Ладно, шеф, я налажу полиспаст и приволоку на пирс цистерну. Я вам устрою варфоломеевскую ночь!
— Валяй, — сказал Побережный, — тащи хоть черта лысого. Пошли, Кирилл.
Он задом высадил дверь и, пятясь, как китайский мандарин, вышел из каюрни.
У пирса их уже дожидался "жучок". Старшина катера, бородатый моряк с грудью, отлитой словно из танковой брони, нетерпеливо выглядывал из рубки. Разглядев подходившего Побережного, старшина покрутил головой:
— Наконец-то! Я уж думал, ты рожать там собрался, Дмитрич.
— Не торопись на тот свет, Петя. Там, говорят, кабаки тоже позакрывали, — ответил Побережный, грузно спрыгивая на палубу.
— Мне-то что, — сказал нетерпеливый Петя, — я дома. Это вам нужно торопиться. Пока берег рабочий. Вишь, Дунькин-то Пуп как обметает? Придет норд-вест, упаси господи, обратно не добежим.
— Добежим, — успокоил старшину Побережный. — Ты только не дрейфь, Петя. Давай лучше запускай свои лошадиные силы.