Кирилл открыл глаза и увидел над собой щекастое лицо шефа.
— Вставай, соня, — сказал Побережный. — Трясу, трясу его, а он ни мур-мур. Царство небесное проспишь.
Кирилл блаженно улыбнулся. У него было такое ощущение, будто он прокатился на "машине времени". И пока он плескался под рукомойником, это ощущение не оставляло его, радостно и щемяще перехватывая дыхание.
На крыльце заскрипел снег, стукнула дверь в коридоре, и в комнату вошел Женька. Вид у него был разнесчастный: он который день болел ангиной, ничего не мог есть и говорил шепотом. Горло он замотал какой-то тряпкой, накрутив ее до самого подбородка, отчего осанка Женьки приобрела сходство с осанкой слепого — Женька все время задирал голову.
— Вот чудики! — сказал Побережный. — Одного вилами не подымешь, другой как петух. Ты-то чего спозаранился?
Женька полез за пазуху и вытащил оттуда клочок бумаги.
— Чуть не забыл, старик. — Женька говорил, мучительно кривясь и вытягивая шею, как будто что-то глотал. — Приедешь, найди там Сашку Колесова, радиста. Он тебе вот эти лампы даст. Я тут записал на всякий случай.
Кирилл взял бумажку и спрятал ее в карман.
— Варнака нет, — сказал он. — Я вчера кормил; гляжу — нет.
— Придет, — сказал Женька. — Будем запрягать, сам придет. А так зови — не дозовешься. Любит шастать. Кустарь-одиночка.
— Есть будешь, кустарь-одиночка? — спросил Побережный, открывая банку тушенки и вываливая мясо на сковородку.
— Мерси, шеф. Вот умру скоро, тогда будете смеяться.
— Да разве я смеюсь? Горло горлом, а есть надо. Ну, тогда хоть чайку попей, оно смягчает. Говорю, попробуй молока с маслом — так нет, нос воротит. Ну и валяйся еще неделю!
Побережный пошуровал в печке и поставил на конфорку сковородку.
— Хорошо бы тебе обернуться сегодня, — сказал он Кириллу. — Завтра, глядишь, на Шумный бы съездил. А на следующую зиму хоть зарежься, а вторую нарту надо. Горе с одной.
— Шеф, — сказал Кирилл, — надеюсь, вы не забыли наш уговор?
— Чудной ты, ей-богу! — усмехнулся Побережный. — Думаешь, на тебе свет клином сошелся? Уйдешь ты — другой такой же объявится. Был бы хомут, а шея всегда найдется.
Кирилла задела такая откровенность.
— Вы утилитарист, шеф, — сказал он.
Побережный попробовал тушенку, обжегся, передвинул сковороду на другую конфорку, а на освободившееся место поставил чайник.
— Не знаю таких и знать не хочу, — ответил он. — Мне почту возить надо. Я за это деньги получаю. — Он был неуязвим.
— Ладно, пока вы тут бодаетесь, я к собакам схожу, — сказал Женька. — Приходи, старик.
— А чай? — сказал Побережный.
— Не прокиснет. Приду, мы еще покейфуем.
Он ушел, оставив после себя кисловатый запах плохо просушенной меховой одежды.
Кирилл тоже не стал задерживаться. Проглотив наспех надоевшую тушенку, он запил ее чаем и оделся.
— Позвони, как приедешь, — сказал Побережный, выходя вместе с ним на улицу. — Слышишь?
Да не засиживайся там, мешки сдашь и поворачивай оглобли.
Женька уже засветил в каюрне коптилку и, сидя на корточках, разбирал смерзшуюся упряжь.
— Надо ее домой уносить, старик, — сказал он. — Ты потрогай, как железная. Натрут собаки холки.
Кирилл про себя чертыхнулся. Вчера он собирался захватить упряжь с собой, но проискал Варнака и забыл.
Они стали запрягать собак: Женька одну сторону, Кирилл — другую. Собаки зевали во всю мочь, потягивались. Точно из-под земли появился Варнак. Он подошел к своему месту и стал ждать, когда на него наденут алык.
— Явился, прохиндей, — сказал Женька. — Ты, старик, в следующий раз не ищи его. Я первое время тоже бегал, высунув язык. А утром смотрю — приходит. Тютелька в тютельку, как солдат из увольнения. Черт с тобой тогда, думаю, гуляй, раз время знаешь. Винтовку возьмешь?
— Клади, — ответил Кирилл. — Может, куропатки попадутся.
Потом они принесли груз и увязали его.
— Где поедешь? — спросил Женька. — Через овраг или берегом?
— Еще не знаю. Посмотрю, как тропа.
— Если через овраг, не ввались в полынью. Ее под снегом не разглядишь.
— Знаю, — сказал Кирилл. Он оглядел собак и взялся за ломик.
— Не забудь про лампы! — уже вдогонку просипел Женька.
Кирилл махнул рукой, что должно было означать: "Не забуду!"
Рассвет, словно вода акварельную краску, размывал очертания сопок и предметов по сторонам, сглаживал дорогу — она казалась без выбоин и морщин. Но Кирилл ехал по ней не впервые и знал, что расслабляться нельзя, можно запросто перевернуться. Натянув на голову капюшон малицы, он внимательно следил за извивами наезженной за зиму тропы, отмечая про себя ставшие привычными дорожные приметы. Проскочили старый японский дот, мелькнули в стороне заваленные снегом игрушечные домики метеостанции. Темные окна, трубы без дыма — спят еще в домиках. Там, куда он едет, наверное, тоже еще спят. Наверное, и всех-то бодрствующих сейчас на острове он да Женька с Побережным. А завтра снова: мешки за спиной, визг полозьев, струи поземки в лицо, тягуны, надсадное собачье дыхание, проваливающийся наст и сухой, как песок в пустыне, снег под ним. Очень трудно ехать по такому снегу. Он не уминается, не поддается никакому сжатию, и собаки будто плывут по нему, переваливаясь через заструги, как через волны. И нельзя прочно поставить ногу, когда идешь за нартами, — под ней нет опоры, нога по колено уходит в крупнозернистую сыпучую массу, в которой не остается даже следов.
Посмотришь назад — кажется, что проехали не нарты, а проползло на брюхе какое-то неведомое пресмыкающееся. Шестьдесят километров нужно отгрохать сегодня: тридцать до рыбозавода и столько же обратно. Правда, десяток можно выгадать, если махнуть через овраг. Но хрен редьки не слаще: под снегом в овраге полно воды. Провалишься — вымокнешь до пупа… Не дал все-таки доспать шеф. И сон перебил. Такой четкий, выпуклый сон. Интересно, чем бы все кончилось — выкрутился бы он или Побережный влепил бы ему двойку? Ведь надо же присниться такому! Уникальнейший все же продукт серое вещество. Куда там электронной машине! Ту пока запрограммируешь, чокнуться можно, а здесь ничего программировать не надо, все давно заложено. Сегодня, например, он повидал Левку, веснушчатого меланхоличного "Ко-ко", который не раз вытаскивал его, Кирилла, за уши на контрольных и экзаменах. "Ко-ко" Левку прозвали давно, наверное, еще в пятом или шестом классе. "Как будет по-французски петух, скажет нам, — перемазанный чернилами пальчик Вероники Витольдовны описал в воздухе замысловатую кривую и остановился на Левке, — скажет нам Лева Петляков". Левке в это время было не до петухов. Он решал геометрию. Он встал и рассеянно посмотрел перед собой. Мир математических символов еще прочно владел его сознанием. "Лё кок", — шепнули сзади, и этот чуть слышный звук вывел Левку из задумчивости. Он тотчас представил себе голенастого предводителя суетливого куриного племени и, не моргнув глазом, ответил: "Ко-ко". Класс покатился с хохоту, Вероника Витольдовна изумленно раскрыла глаза… Он всегда был немного чудак, этот Левка. У него редкая профессия — он прекрасно делает чучела. Надо будет привезти ему что-нибудь из курильской фауны, какую-нибудь сову.
Сопки расступились, открылась ровная поверхность круглого, как чайное блюдце, озера. На берегу стояло несколько сараев с навесами вдоль стен — собачьи летние "квартиры". Здесь, по рассказам Женьки, собаки жили с июня по октябрь, здесь каюры ловили и вялили для них рыбу, здесь же обучался молодняк.
Обычно, когда Кирилл ездил с Женькой, они устраивали у сараев перекур. Но сегодня Кирилл не хотел здесь останавливаться: пустые, молчаливые сараи не вызывали у него приятных чувств. Что-то кладбищенское — тоскливое и неживое — было в самом виде этих временных строений, в посвисте ветра, врывавшегося в зиявшие темнотой щели в стенах, в шелесте прошлогоднего тростника на берегу. Казалось, стоит только остановиться, и сараи заскрипят ржавыми петлями, распахнут свои двери, и из них полезет на свет божий всякая нечисть, которая затаилась в темных углах, под полом и крышами — везде.