– Ради всех святых, в чем вас обвиняют? – спрашивал Ландретто. – Они что, совсем рехнулись?
– По словам герцога, я замешан бог знает в какой афере. Очень скоро меня посвятят в подробности.
– Скажите, могу ли я вам чем-нибудь помочь? Я подожду.
– Ладно.
К Ландретто вернулись его былые рефлексы.
Перед тем как войти в помещение, где его ожидал д'Эгийон, Виравольта взглянул на крыло дворца, в котором располагались покои монарха.
Глядя на занавески из траурного крепа, он подумал: «Скорее всего, жить ему осталось недолго».
В эти мгновения король находился при смерти.
Мертвенно-бледный Людовик XV лежал в постели, не отрывая взгляда от оконных занавесок.
Когда во вторник 26 апреля во время ужина в Трианоне он не смог проглотить ни кусочка, он приписал свое болезненное состояние временной усталости. Но на следующий день у него начался жар, а еще через день его силой отправили в Версаль. Вначале он и думать не думал об оспе. Он считал, что, переболев оспой в восемнадцать лет, имеет против нее иммунитет. Первыми правду узнали придворные. И тут же начались козни и интриги: позиции клана мадам Дюбарри пошатнулись, а сторонники Шуазеля были приведены в состояние полной боевой готовности. Среди всех этих несчастий дочери короля во главе с Аделаидой проявили образцовое мужество. Они оставались в его покоях, чтобы поддержать его в этом испытании, пока он еще не знал, какой диагноз поставили ему светила медицинского факультета. То, что от него скрывали ист и иное положение вещей, безусловно, свидетельствовало о бережном к нему отношении, но, если бы эта игра затянулась, король Франции мог бы умереть без исповеди. К счастью, Людовик был способен прийти к заключению о своем состоянии и без посторонней помощи.
Оспа.
Пытаясь сосредоточиться, он смотрел на шторы.
Вечером 3 мая король вызвал к себе мадам Дюбарри, которую он ценил больше всех остальных. «Не будем повторять скандал Метца. Я принадлежу Господу и моему народу. Завтра вам следует удалиться». Фаворитке оставалось лишь поклониться. В тот же день, после службы, проведенной прямо в его спальне, король причастился в присутствии сто преосвященства де Бомонта и своего духовника, кардинала де ла Рош-Эмона. Однако в этот момент он еще надеялся поправиться, и даже позже, когда ему помогли добраться до окна, чтобы увидеть, как мадам Дюбарри садится в карету, увозящую ее к месту уединения в Рюэй. Но сейчас, когда перед ним проплывали эти образы – легкое колыхание ее платья, изящная ножка, белая рука, опирающаяся на деревянный проем дверцы, прощальный взгляд, брошенный на королевское окно, – у него больше не оставалось сомнений: это мимолетное видение его возлюбленной было последним. «Предаю себя Божьей милости! И твоей, Жанна Дюбарри, там, в ином мире, возможно!» Многие считали, что его любовница была позорным клеймом на облике Франции. Для него же в ней заключался едва ли не единственный смысл жизни. Это было именно так.
Занавески заколыхались, и образ графини постепенно померк.
За два дня до этого он потребовал своего духовника, от надежды переходя к смирению и черпая в серьезности момента неожиданное спокойствие. Несмотря на некоторую слабость характера, он был королем и христианином. Он исповедался в грехах аббату Моду. Конечно, в этом можно было усмотреть легкую исповедь, совершенную на смертном одре после целой жизни, прошедшей если не в насмешках над предписаниями Церкви, то в попытках обойти некоторые из них. И все-таки он был искренен. Он просил у Бога прощения за то, что его поведение компрометировало его народ. Никогда уже после этих признаний он не смог бы воссоединиться с графиней; но в то же время он обрел покой. Он нашел в себе силы прошептать своей дочери Аделаиде:
– Я еще никогда не чувствовал себя столь умиротворенным.
Людовик старался не закрывать глаза. Его голова раскалывалась. В висках пульсировала кровь. Боль пронзала все тело. Взор заволакивала мгла, которая была непохожа на ночную тьму. Из последних сил он пытался не отводить взгляда от пляшущего узора на шторах. За ними продолжалась жизнь. Стоит лишь повернуться, и он увидит мадам Дюбарри в расцвете ее молодости. Но… он был здесь не один. Кто же окружал его в предсмертные часы на этой театральной сцене? Скорее всего, здесь был аббат. Кардинал и врачи медицинского факультета… О, он их много перевидал, этих врачей в черных сутанах! Больше ему не хотелось никого видеть – просто зацепиться за эти шторы, забыть о короне, которая так давно тяготила его. Его взгляд помутнел – слишком сильный жар, слишком, слишком…