— Что ты, Боря… — недовольно сказал Локшин. — При чем тут Леня Ленч. Ты не знаешь Елену Романовну. Это исключительно порядочный, бескорыстный человек.
Речь шла, как выяснилось, о женщине, которая уже некоторое время вела домашнее хозяйство в «квартире-музее». А после того, как совершенно утративший волю к жизни Юра Локшин нашел вскоре вечное успокоение рядом с Татьяной Тэсс, весь антиквариат, букинистические редкости и произведения искусства, которые годами с увлечением и любовью собирала и над которыми буквально «дрожала» Татьяна Николаевна, перешли в руки случайного, постороннего человека.
Татьяне Николаевне Тэсс принадлежит теперь только ее литературное творчество и неоспоримое место в памяти знавших ее людей.
Не наводит ли это на философские размышления о бренности земных благ и о нетленности ценностей духовных?
Глава двадцать шестая
Прямым следствием «хрущевской оттепели» и посмертной реабилитации брата стало избрание меня в состав Академии художеств СССР, что, вероятно, произошло бы значительно раньше, если бы я 16 лет не числился в «штрафной роте» родственников «врагов народа». Но таковы причуды жизни: одновременно с этим приятным событием пришли и тяжелые семейные неурядицы. Я уже рассказывал, что мы с женой фактически усыновили маленького Витика, нашего внука, после того, как его молодые родители разошлись. Разошлись, к сожалению, не по-хорошему… И это привело к длительному, изматывающему семейному конфликту, к тяжелым драматическим переживаниям и бесконечным судебным тяжбам. Ко всему прочему, на почве этих событий у жены произошел «парез» — паралич лицевого нерва, неизлечимый до конца ее жизни. Эта беда случилась с ней, когда мать Витика, до того мало о нем беспокоившаяся, обманом увела его, уже пятилетнего мальчика, из нашего дома. Упорно желая насолить своему бывшему мужу, она, женщина волевая и настойчивая, обрушила на нас с женой судебную тяжбу, продолжавшуюся два с половиной года, с целью высудить в нашей квартире отдельную комнату. Причем ничуть не скрывая, что намерена в эту комнату немедленно поселить дворничиху нашего дома с четырьмя детьми. То была поистине «титаническая» юридическая борьба. С обеих сторон состязались опытные адвокаты. Особенной изворотливостью отличался адвокат истицы. На каждом из судебных рассмотрений, а их было много, он изощрялся в колкостях и каверзных вопросах по моему адресу. Я старался не оставаться в долгу и был уверен, что он когда-нибудь настолько зарвется, что я смогу его ущемить.
Так оно и вышло. На одном из судебных заседаний он, размахивая газетой, патетически восклицал: «Вот, смотрите! Тут описывается, как скромно жил Владимир Ильич Ленин в простой трехкомнатной квартире. А вот, извольте видеть, товарищ Ефимов не желает выделить в своих четырехкомнатных апартаментах одну комнату!»
«Ну, милый мой, ты попался», — подумал я.
И на следующий день отправился в Московскую городскую коллегию адвокатов с заявлением, что адвокат имярек позволяет себе припутывать к обыкновенной жилищной склоке имя Ленина. Адвоката вынуждены были призвать к порядку, и он в дальнейшем приутих. Пусть кто-то закричит, что то был с моей стороны недостойный политический донос. А я считаю, что это была законная и правильная самозащита от возмутительной, дешевой демагогии адвоката. Наша тяжба прошла все мыслимые судебные инстанции — несколько раз в районном суде, затем — в городском, потом в Верховном РСФСР, оттуда опять в районном… Но не судебным порядком, а совсем другим путем завершилась вся эта эпопея. Нам сообщили, что мама Витика, повздорив с подвыпившим соседом по коммунальной квартире, попала в больницу после удара по голове. Витя остался на попечении ее матери. Я немедленно туда помчался и примерно недели две навещал их почти ежедневно. Катал Витю с бабушкой в своей машине, заезжал в магазины игрушек, где покупал мальчику все, что ему нравилось. Витя был в явном восторге, бабушка тоже. Но явившись как-то к ним, я застал вернувшуюся из больницы Витину маму. Она лежала на диване и на мое приветствие не ответила. Я как ни в чем не бывало стал расспрашивать бабушку о школьных успехах Вити. И вдруг Витина мама прервала свое ледяное молчание:
— У него по русскому письменному — пятерка.
Я понял, что произошел перелом. И прождав минуты две, сказал:
— Нина! А может быть, помиримся?
Витина мама встала с дивана и бросилась мне на шею… Так завершился почти трехлетний конфликт. Витя навсегда вернулся в наш дом, и у меня с тех пор не было более доброго и заботливого друга, чем Нина Николаевна, Витина мама.
Хочу упомянуть и об еще одном чисто личном событии — весьма приятном. В 1953 году в Москве родился мой «прямой» внук, сын Михаила — Андрей.
…Все эти мною рассказанные чисто личные дела и проблемы не могли, конечно, помешать профессиональной творческой работе. И к тому же, в моей жизни большое место занимала работа общественная. Это было принято в те годы, да и теперь в духе времени. Сегодня часто повторяют фразу: «Поэт в России — больше, чем поэт». Но разве активное участие в проблемах, сложностях, противоречиях и бедствиях общества — это привилегия поэтов? Больше, чем артист — Михаил Ульянов. Больше, чем музыкант — Мстислав Ростропович. Больше, чем ученый — был Андрей Сахаров. И больше, чем художником, должен быть художник.
Так получилось, что я имел непосредственное касательство к самым известным Домам творческой интеллигенции столицы. Я был председателем совета Дома художника, членом правления Центрального дома литераторов, членом Дома кино и Дома ученых. Но теснее всего я связан с ЦДРИ (Центральный дом работников искусств). Он был основан в 1930 году, и мне довелось присутствовать на первом собрании его членов, о чем я уже писал. Это собрание никогда не изгладится из памяти, потому что на нем выступил Владимир Маяковский. Он там прочел свое последнее произведение — вступление к поэме «Во весь голос», которое произвело тогда неизгладимое впечатление. Помню, должен был потом выступать такой замечательный артист, как Василий Качалов, но он отказался.
— Нет, — сказал он, — после этих стихов ни с чем выступать невозможно…
За истекшие с тех пор 70 лет я из рядового посетителя ЦДРИ стал его активистом, потом — членом правления, а потом и по сей день — заместителем председателя правления.
Что же такое ЦДРИ? Учреждение? Организация? Клуб? Наверное, и то, и другое, и третье. Но мне хочется определить суть ЦДРИ несколько более приподнято и, если хотите, торжественно: это Обитель муз. И тех муз, классических, пришедших к нам из древнегреческой мифологии, и новых, современных, родившихся на наших глазах — кинематографии, радио, телевидения. Семидесятилетняя биография ЦДРИ — замечательная, яркая панорама самых разнообразных увлекательных мероприятий — юбилейных вечеров, концертов, торжественных празднований, интересных лекций и докладов, художественных выставок, новогодних встреч, капустников, «посиделок» и всего прочего, на что был великим мастером бессменный на протяжении многих лет директор Дома Борис Филиппов.
Клубная работа — это весьма своеобразная, нелегкая, требующая особого таланта область культурной деятельности. И таким талантом был щедро одарен от природы Борис Михайлович Филиппов. Его многолетняя неутомимая изобретательная деятельность прошла, по существу дела, в трех домах культуры — он начал с Кружка любителей искусства, небольшого клуба, выросшего в дальнейшем в Центральный дом работников искусств, откуда его лет через тридцать «переманили» в Центральный дом литераторов. Писатель Борис Полевой не зря прозвал его Домовым, и это прозвище за ним сохранилось, и даже одну из своих книг Борис Михайлович назвал «Записки “Домового”».
Каждый раз смеюсь, перечитывая полученное мною письмо со вложенной в него фотографией. Конечно, этот забавный розыгрыш мог придумать только Борис Филиппов, неугомонный и неистощимый выдумщик.