Письмо гласило:
«Уважаемый гражданин Ефимов! Как известно, вы не являетесь солистом балета Большого театра. Поэтому прилагаемый к сему фотоснимок вашего па де-де с замечательной Ольгой Лепешинской вызывает некоторое недоумение и, будучи показан вашей уважаемой супруге, Раисе Ефимовне, вряд ли ей понравится и может доставить вам крупные семейные неприятности. В странах капитализма, где царят бесчеловечные законы джунглей, с вас потребовали бы за этот снимок крупную сумму денег. Но пишущий эти строки — не какой-нибудь бессовестный вымогатель и готов ограничиться скромной суммой в один миллион рублей, которые прошу опустить в почтовый ящик у входа в ЦДЛ на имя директора Дома. Ваш доброжелатель».
В пакет была вложена фотография, снятая на каком-то веселом «капустнике» в ЦДРИ. На этом снимке я держу на руках знаменитую балерину.
Я стал обдумывать ответный удар. Найдя у себя фотоснимок, на котором Борис Михайлович в компании писателей сидит в ресторане ЦДЛ за обильно уставленным блюдами столом, заретушировав всех, кроме Филиппова, отправил ему это фото со следующим посланием:
«Директору Центрального дома литераторов
тов. Б. М. Филиппову.
В Прокуратуру Фрунзенского р-на гор. Москвы поступили сведения о систематических хищениях продовольственных продуктов, винно-водочных изделий и кондитерских товаров из ресторана ЦДЛ.
Честным советским гражданам, стоящим на страже полноценного питания и высокой упитанности советских прозаиков и поэтов, удалось заснять на месте преступления одного из расхитителей. Есть предположение, что он является одним из работников ЦДЛ.
Направляя Вам указанный фотоснимок, просим Вас, как директора ЦДЛ, принять меры к опознанию разоблаченного преступника, посягнувшего на желудки московских писателей, для последующего привлечения его к судебной и моральной ответственности.
Подписи: И.О. секретаря прокурора Гробман, член группы содействия ОБХСС при ЦДЛ Б. Ефимов».
Между прочим, фамилия Гробман мною не придумана, а связана с конкретным курьезным фактом. Как-то в Большом зале ЦДРИ я проводил молодежный вечер встречи художников со студентами. Как и полагалось в свое время, программа вечера была согласована в райкоме партии — доклад о задачах молодежи в строительстве развитого социалистического общества, а затем демонстрация кинофильма. Все шло спокойно и чинно, но вот ко мне из зала поступила записка с вопросом, могут ли выступать желающие из аудитории. Не видя в этом ничего дурного, я, когда закончился доклад, легкомысленно спросил, есть ли желающие высказаться. И к микрофону сразу подошел некий субъект (видимо автор записки) и заговорил почему-то о… Маяковском, с ходу именуя поэта «приспособленцем, карьеристом, изменившим революционному футуризму». Минуты две-три я с недоумением слушал его, а потом со словами: «Э, нет, этого мы не допустим!», вскочил со своего председательского места и бросился отнимать у этого типа микрофон. Я слишком чтил творчество Маяковского и память о нем, чтобы допустить оплевывание великого поэта. Но крепко вцепившись в микрофон и отпихивая меня локтем, «оратор» продолжал что-то выкрикивать. Заместитель Филиппова Михаил Шапиро поспешил мне на помощь, получилась довольно комическая свалка на глазах опешившей аудитории. С большим трудом нам удалось стащить «оратора» с трибуны. В другое время или в другой стране — это был бы просто мелкий комичный эпизод, которому никто не придал бы ни малейшего значения, но у нас…
Из райкома партии было немедленно спущено в ЦДРИ строгое указание обсудить на экстренно созванном правлении эту «серьезную политическую ошибку». Она заключалась в том, что я, как председатель собрания, дал согласие на незапланированные (и, естественно, «не подготовленные» в соответствующем духе) выступления с мест. На правлении ЦДРИ присутствовали такие известные всей стране деятели искусств, как Валерия Барсова, Серафима Бирман, Софья Гиацинтова, Елена Гоголева, Борис Голубовский, Михаил Козаков, Борис Петкер, Леонид Утесов и многие-многие другие артисты, режиссеры, художники. И, естественно, пришли представители городского и районного комитетов КПСС. Были, конечно, и я, и Борис Филиппов, и его неизменный заместитель Михаил Шапиро. И все эти видные представители творческой интеллигенции на полном серьезе обсуждали глупейшую историю, не стоившую выеденного яйца. Но таковы были тогдашние нравы.
Как беспартийный, я отделался только «строгим указанием» от правления, но бедный Филиппов, которого, между прочим, даже не было в тот вечер в Москве, схлопотал строгий партийный выговор.
Фамилия причинившего нам столько хлопот субъекта, срочно объявленного, кстати, психически неполноценным, была — Гробман. И с той поры эта курьезная фамилия вошла в наш с Филипповым юмористический лексикон. Мы часто говорили по тому или иному поводу: «Лишь бы не появился Гробман…» или «Как бы не узнал Гробман…» Даже под шутливыми телеграммами с очередным веселым розыгрышем, которые я иногда получал от Филиппова, стояла подпись: «Ваш Гробман».
Среди разнообразных обязанностей, ложившихся на меня в ЦДРИ как на заместителя председателя правления, которые мне помогал выполнять Филиппов, имелась и такая: я ежегодно становился председателем Новогодней комиссии, задачей которой было допущение или недопущение кого-либо встретить Новый год в ЦДРИ.
На столе в кабинете правления высилась мощная кипа заявлений. Они рассматривались одно за другим, и тут же выносился вердикт, который был весьма лаконичен и состоял из двух вариантов: «Ладно, пускай встречает» или «А зачем он нам нужен?» Правда, рассмотрение заявлений проходило не без шуток, острот и веселых замечаний, но это отнюдь не избавляло председателя комиссии, то есть меня, и директора Дома, то есть Филиппова, от последующих громов и молний на наши головы со стороны отвергнутых.
Помню, между прочим, забавную телеграмму от гастролировавшей в провинции знаменитой эстрадной пары, моих друзей Марии Мироновой и Александра Менакера: «Дорогой Боря восклицательный знак мы знаем двоеточие зачем они нам нужны запятая но просим оставить три места точка ваши Маша и Саша». Третье место, естественно, предназначалось для их сына, тогда еще начинающего Андрея Миронова. Телеграмма была зачитана под общий смех, и все взоры обратились на меня. Я сделал вид, что погрузился в серьезные размышления и потом произнес соответствующую формулу: «Ладно, пусть встречают».
Было также среди других оглашено заявление Семушкина — автора некогда популярного романа «Алитет уходит в горы».
— Вот там, в горах, вместе с Алитетом пускай и встречает, — заметил литератор Иосиф Прут.
Был и такой эпизод. Во время заседания новогодней комиссии распахнулась дверь кабинета, и на пороге появился дородный мужчина в генеральских погонах.
— Тут записывают на новогоднюю встречу? — спросил он, не здороваясь. — Мне нужен стол на восемь человек.
— Видите ли, — сказал я, — мы прежде всего предоставляем места работникам искусств, членам Дома. Но если будет возможность…
— При чем тут возможность? — сердито перебил он меня. — Это что же получается? Генералам и собакам вход запрещается?
Тут вскочил с места маленький Филиппов. У него был вид разъяренного боевого петушка.
— Товарищ генерал! — громко отчеканил он. — Вы что себе позволяете? Подобные грубости мы не желаем слушать! Попрошу вас немедленно отсюда удалиться.
Бесцеремонный генерал, видимо, не ожидал такого отпора. Злобно посмотрев на Филиппова, он пробормотал что-то невнятное и закрыл за собой дверь.
— Ну, Борис Михайлович, ты нас всех потряс, — сказал Иосиф Прут. — Ты молодец.
Кстати сказать, Борис Филиппов во время Отечественной войны отнюдь не обретался в тылу, а вдосталь нанюхался пороха в качестве начартбрига. Правда, это звание не имеет ничего общего с артиллерией, а означает «Начальник артистической бригады», выступавшей под его руководством на различных и иногда весьма опасных участках фронта.
Нельзя не сказать и о том, что Филиппов был одаренным литератором, автором целого ряда интересных книг. С одной из них связан следующий эпизод. То был сборник очерков об известных деятелях театра. Литературные портреты были написаны живо и увлекательно, но их характеристики и мнение о них Филиппова не всегда совпадали с мнением вышестоящих партийных инстанций. И не удивительно, что в «Литературной газете» незамедлительно появилась разгромная рецензия, злобная и несправедливая. Нетрудно себе представить огорчение Бориса Михайловича. Я ему очень сочувствовал и решил объясниться с редактором «Литературной газеты», которым был в ту пору Константин Симонов.