Близкие отношения Коллонтай с Дыбенко были широко известны и даже послужили сюжетом для довольно озорной карикатуры в одной из петроградских газет той поры. Карикатура называлась «Междуведомственные трения», а изображена была на ней… двуспальная кровать, возле которой рядышком на коврике стояли грубые матросские сапоги и изящные дамские туфли.
Между прочим, так случилось, что мне довелось, как ни странно, присутствовать при возникновении этого «междуведомственного романа». Дело в том, что сестра Веры Леонидовны Юреневой Зоя Леонидовна дружила с Коллонтай. И однажды, будучи вместе с братом и Верой Леонидовной на дне рождения ее сестры, я с интересом наблюдал там легендарного Дыбенко. От меня не ускользнуло, что с не меньшим интересом на него смотрела Коллонтай. Внешность Дыбенко была действительно весьма импозантна. Статный, широкоплечий, с хорошо знакомой по фотографиям бородкой, в ладно сидящей на нем военной форме.
И я своими ушами слышал, как Александра Михайловна, наклонясь к уху хозяйки дома, восторженно прошептала:
— Орёл! Настоящий орел!..
Коллойтай и Дыбенко соединили свои судьбы, но как долго продолжалась их близость, мне неведомо. Скорее всего она оборвалась в те годы, когда разошлись пути их служебной деятельности, когда Дыбенко занимал командные должности в разных областях в Советском Союзе, а Коллонтай в это самое время служила советским послом то в Норвегии, то в Мексике, то в Швеции.
Кстати, я не берусь объяснить, почему Александра Коллонтай, принадлежавшая к дореволюционным соратникам Ленина и участникам Октябрьского переворота, почти поголовно уничтоженным Сталиным в 30-х годах, не стала жертвой сталинских репрессий. Но факт остается фактом. Правда, она лишилась своего высокого положения в партийной иерархии, но осталась на свободе. Больше того, была направлена Сталиным на ответственную дипломатическую работу и в течение почти четверти века с достоинством представляла Советский Союз в качестве чрезвычайного и полномочного посла в ряде стран. Между прочим, ее назначение советским послом в Швецию было связано с довольно забавным обстоятельством. Дело в том, что в свое время, задолго до Октября, Коллонтай была выслана из Швеции и объявлена там «персоной нон грата» как участница социал-демократического движения. И надо же было случиться, что спустя много лет советское правительство запросило, как положено, агреман (то есть согласие) принять нового посла. И этим послом была не кто иная, как та самая «персона нон грата». Вот как она сама об этом рассказывала: «…То ли не запомнили они моей фамилии, то ли не разобрались — подумали, что это какая-то другая особа, то ли все прекрасно понимали и просто не захотели портить из-за моей персоны отношений с Советским Союзом — не знаю. Агреман был дан».
…И снова — Киев. Мятеж Григорьева подавлен, причем сам Григорьев застрелен не кем иным, как Нестором Махно во время их встречи, на которой оба батьки должны были договориться о совместных действиях против большевиков.
А Киев обречен. От днепровских пристаней отходят последние пароходы: водный путь на север — пока еще единственный не перерезанный врагами. Но, увы, берут далеко не всех: каждое место на счету. Я не теряю надежды. На одном из пароходов в числе работников Политуправления 12-й армии уезжает брат. Где он? В суматохе и горячке последних часов кого-нибудь найти или что-нибудь узнать практически невозможно. Пропуска у меня нет. Попытка протиснуться между двумя вооруженными моряками успеха не имеет. Я уныло смотрю, как под винтами отчаливающих пароходов, переливаясь отблесками немногочисленных фонарей, бурлит черная вода.
Впоследствии оказалось, что в то время, как я был на пристани, у подъезда нашего дома остановилась двухколесная тележка с несколькими чемоданами и узлами. То был нехитрый театральный багаж Веры Юреневой и другой актрисы фронтового красноармейского театра Ирины Деевой. Тележку толкал Кольцов, обе дамы помогали. Брат заехал домой, чтобы захватить меня с собой, не застал и, не имея права задерживаться, двинулся на пристань. Мы глупейшим образом разминулись. С пристани я возвращался по неосвещенным и уже опустевшим улицам. Впервые после шестимесячного затишья над городом раскатился орудийный гром — это Днепровская военная флотилия под командой знаменитого матроса Полупанова, прикрывая отступление красных войск, била по врагу. Мы слышим эту канонаду одновременно с братом, но уже разделенные с ним огненной чертой фронта.
Утром в город одновременно вошли со стороны Печерска деникинцы группы генерала Бредова, со стороны Демиевки — галицийские части Петлюры. Однако в тот же день к вечеру петлюровцы были вытеснены из города деникинцами. Киев полностью занят Добровольческой армией. Для меня настало тревожное, беспокойное время. Все четыре месяца деникинской власти в Киеве надо мной висел дамоклов меч разоблачения моей работы в Наркомвоене Украины под сенью благородного лозунга «Мир хижинам — война дворцам». Четыре месяца, выходя из дома, я внимательно оглядывался, чтобы не попасться на глаза какому-нибудь свидетелю той поры. И однажды, когда я читал наклеенную на стене газету с очередной военной сводкой, кто-то схватил меня за плечо. Обернувшись, я невольно вздрогнул: передо мной стоял деникинский офицер с трехцветным «добровольческим» шевроном на левом рукаве, с шашкой на боку и револьвером у пояса. В первую секунду я решил, что меня арестовали, но сразу же узнал в офицерике своего сверстника по белостокской «реалке», взбалмошного и чудаковатого Сережку Бабкина. Он, видимо, страшно довольный, что предстал передо мной в столь эффектном обличье, всячески рисовался и изображал воинственный пыл.
— До Москвы дойдем! — лопотал он. — Ты знаешь, Борька, какой у нас в армии дух!
— Дух? — осторожно сказал я. — Да, дух чувствуется. Но объясни мне, пожалуйста, Сережка, зачем ты, собственно, пошел в добровольцы? Ты, значит, за то, чтобы снова были царь, полиция, старый режим?
— При чем тут царь? — поморщился Сережка. — Все это чепуха и болтовня. Дело в принципе: я — за частную собственность. Моя фабрика, что хочу, то и делаю. Хочу — держу рабочих, не хочу — выгоняю!
Я посмотрел на Бабкина с некоторым удивлением.
— Подожди, Сережа, — сказал я. — Что ты мелешь? Какая фабрика? Насколько я помню, твой папаша служил в городской больнице, и никакой фабрики я у вас что-то не заметил.
— Это не важно, — ответил он с легким раздражением. — Я ведь объясняю тебе, что тут дело принципа. А ты что? Сочувствуешь большевикам?
Я промолчал, мы расстались довольно холодно и, как я думал, навсегда. Однако мне еще раз довелось примерно месяца через полтора увидеть Сережку Бабкина. Боже, как он слинял… Хотя на его погонах прибавилась намалеванная химическим карандашом звездочка, обозначавшая производство Сережки в прапорщики Якутского полка Добровольческой армии, но прежнего лихого «принципиального» вояку трудно было узнать! Угрюмо, вполголоса рассказывал он об омерзительных нравах белогвардейщины, о грабежах и расстрелах, о том, сколько натерпелся он от матерых деникинцев-монархистов, третировавших его как «плебея», и о прочих прелестях, на которые у него открылись глаза. Он как-то ухитрился выхлопотать себе отпуск и уехал на юг, в Ростов, с твердым намерением смыться из разлагающейся Доброармии. Сообразительная «крыса» покидала деникинский корабль, хотя он еще не производил впечатления тонущего. Напротив! Огромным пузырем вздувается линия фронта на карте России. Деникинская печать полна торжества. Курск взят. В оперативных сводках белого штаба горделиво появилось Орловское направление. Деникин идет на Москву, а Юденич под стенами Петрограда, падение которого предвкушается белогвардейцами с часу на час. Одна киевская газетка, не утерпев и желая выскочить первой, печатает соответствующие такому событию стишки, заканчивающиеся восторженными строчками: