И в любом проявлении этой многогранной и неутомимой деятельности Радлова сказывались характерные черты его особой, «радловской» индивидуальности: самостоятельный и оригинальный склад ума, своеобразный юмор, элегантность в поведении, разговоре, какое-то особое личное обаяние, которому не мог не поддаться каждый, кому приходилось общаться с Николаем Эрнестовичем, кому доводилось слушать его спокойные неторопливые высказывания, расцвеченные меткими, подчас парадоксальными, но всегда остроумными и интересными подробностями.
Рисункам Радлова, конечно, не хватало мощи, сочности, разнообразия художественной манеры Ре-ми. Его искусство было скромнее и, если можно так сказать, деликатнее, но пронизано неподражаемым комизмом. Впрочем, Радлову были под силу и острые, бичующие сатирические плакаты, что он показал своей работой в «Окнах ТАСС», за которую в первый год войны стал лауреатом Сталинской премии.
Под стать внутренней значимости Радлова был и его внешний облик — высокая, всегда подтянутая фигура, подчеркнуто корректная манера держать себя, лишенная малейших признаков важной маститости и вместе с тем не допускающая никакой фамильярности.
Узнав, что Николай Эрнестович пострадал при взрыве фашистской бомбы, упавшей возле дома, где он жил и работал, я пришел его проведать. Он был очень доволен моим приходом, угостил чаем, мы заговорили о последних военных событиях, о роли сатиры в эту суровую военную пору. Потом вспомнили Николая Ре-ми. Невесело пошутили, что он, так резко критикующий в своих письмах Америку, вряд ли сожалеет, что в настоящий момент находится в недоступном для фашистских бомб Чикаго.
Контузия Радлова оказалась, увы, далеко не легкой и через несколько месяцев привела его к роковому исходу.
…Дмитрий Моор. Книгу своих воспоминаний Дмитрий Стахиевич Моор назвал демонстративно и даже вызывающе: «Я — большевик». И это характерно для его запальчивого, воинственного, бескомпромиссного нрава. Сколько раз на редакционных совещаниях в «Крокодиле» я видел, как он настойчиво и гневно отстаивал свою точку зрения, иногда по самому незначительному поводу. И не удивительно — ведь он происходил из боевого донского казачьего рода. Откуда же у него, урожденного казака, фамилия героев шиллеровской трагедии «Разбойники»? Этот псевдоним возник очень просто: когда он стал художником и в печати начали появляться его рисунки, то он надумал подписывать их аббревиатурой своего имени и фамилии. Получалось — «Дм(итрий) Ор(лов)». После прибавления для благозвучности еще одного «о» и получился вошедший в историю карикатуры Д. Моор. Такое созвучие с именем шиллеровского героя — конечно случайность, но я берусь утверждать, что некая шиллеровская приподнятость, патетичность, даже драматичность характера была Дмитрию Орлову свойственна.
Увидел я впервые Дмитрия Стахиевича в Москве в 1922 году. Помню, как меня несколько удивило неожиданное несоответствие между его творческим и бытовым обликом. По его произведениям я представлял себе Моора человеком сурово-величественным с грозно нахмуренным челом, а он оказался удивительно простым и общительным. Мне довелось работать рядом с ним в только что возникшем журнале «Крокодил» и видеть, как благожелателен и по-дружески расположен был этот большой прославленный мастер к молодым начинающим художникам.
Я смотрел на Дмитрия Стахиевича с особым интересом и с особым чувством. Когда в годы Гражданской войны я работал в Киеве одним из секретарей Политического управления Народного комиссариата по военным делам Украины, в мои обязанности входило получение и расклеивание по городу агитационных плакатов из Москвы. И особое впечатление производили на меня яркие листы со странной подписью латинскими буквами — «Moor». (Кстати сказать, только он один безбоязненно ставил на плакатах свою подпись. В то тревожное время другие художники предпочитали этого не делать.) Помню среди плакатов с подписью Д. Моор и знаменитый «Ты записался добровольцем?», на котором, между прочим, монументальному образу воина Красной армии художник придал сходство с самим собой. И вот я воочию вижу перед собой этого Д. Моора на очередном заседании редколлегии «Крокодила». И вдруг замечаю, что он тоже поглядывает в мою сторону и, не прекращая разговор, что-то чертит на листке бумаги. Когда заседание закончилось, он подозвал меня к себе:
— Вот вам, молодой человек, на память. У вас неплохие рисунки. Продолжайте в том же духе.
И он протянул мне листок бумаги, на котором изобразил меня в дружеском шарже.
И так случилось, что некоторое время спустя я ответил Моору тем же: его и себя самого я изобразил в карикатуре, напечатанной в «Известиях». Этот рисунок сопровождался информацией о том, что в китайском городе Харбине полиция конфисковала номера «Правды» и «Известий» с нашими карикатурами. Дмитрий Стахиевич и я были изображены с надетой на нас колодкой. Рядом стоит полицейский с дубинкой в руках.
По поводу этой карикатуры Моор мне при встрече сказал:
— Ну, по линии шаржей мы с вами расквитались. Но за что вы меня в колодку посадили?
— Так мы же вместе там, Дмитрий Стахиевич, — смеясь, оправдывался я.
…Глубоко уважительно и тепло я относился к Моору как к человеку, хотя не разделял его творческой манеры. Должен сказать, что и его отношение ко мне всегда было дружелюбным, благосклонным, пожалуй, чуть-чуть отеческим. Хочу привести без всяких комментариев «Протокол», весьма характерный для неподражаемого стиля Дмитрия Стахиевича:
«ПРОТОКОЛ
небольшого по количеству присутствовавших заседания 8 марта. Присутствовали Д. Моор, Дени, К. Урбетис, А. Сенькин и другие. Предметом обсуждения был альбом Бориса Ефимова «Фашизм — враг народов».
Смотрели: …Фельетоны в рисунках, проникнутые большим волнением политического борца. После споров и обмена мнений, после всяких высказываний «за» и «против»…
Постановили: Признать альбом «Фашизм — враг народов» боевым художественным оружием в борьбе с фашизмом… Рисунки Ефимова бьют в цель, верно передают чувства советских граждан.
Были и возражения. Сводились они к следующему: несколько однообразен штрих. Подчас несколько схематично разрешаются Ефимовым темы, иногда художественно не дорабатывает свои рисунки.
Когда время подошло к резолюции, вынесли ее единогласно:
Приветствовать нашего Бориса Ефимова как графика и рисовальщика, как заслуженного газетчика, как борца, который в совершенстве владеет своим оружием.
Секретарь Д. Моор
(«Советское искусство», 2 марта 1937)
Кто, кроме Моора, додумался бы обычную, по существу, рецензию на вышедший из печати альбом карикатур облечь в такую экстравагантную и, к слову сказать, весьма доходчивую и убедительную форму?
И таким он был во всем — непредсказуемым, склонным к причудам и неожиданным замыслам, начиная от того, что завел дома ручного ворона, которого научил разговаривать, как попугая, и вплоть до того, что неожиданно забросил политическую тематику и целиком посвятил свое творчество антирелигиозной пропаганде. Он затеял и успешно осуществил издание сатирического журнала «Безбожник у станка», на страницах которого из номера в номер фигурировали его карикатуры на небожителей главных религиозных конфессий. Это, прежде всего, православный Бог-Отец — тучный старик с окладистой седой бородой и нимбом вокруг лысой головы. Неизменно рядом с ним его возлюбленный Сын Христос, трактованный как утонченный интеллигент в пенсне. Тут же — носатый и чернобородый Аллах в чалме и иудейский Иегова, почему-то одноглазый (единственный глаз у него, как у мифического древнегреческого Полифема, посреди лба). Божественная четверка неизменно фигурировала почти в каждом номере «Безбожника», а также на рекламных плакатах и календарях, издаваемых журналом. Это было довольно забавно и смешно, но нельзя забывать, что в то же время разрушались и сносились великолепные старинные церкви, мечети, синагоги, а священнослужители отправлялись в «места не столь отдаленные» или расстреливались. Оскорблялись чувства миллионов верующих людей, уничтожалось духовное и культурное наследие народа. Думаю, однако, что Дмитрия Моора это мало тревожило и смущало — разве он не сказал сам о себе: «Я — большевик»…