Однако надвинулись события более значительные, заставившие многие личные интересы отступить на задний план. В Харькове начались уличные беспорядки, связанные со студенческими волнениями. Я видел, как у здания Харьковского университета казаки разгоняли студенческую демонстрацию, проходившую под лозунгом «Полицию и жандармов — на фронт!». Явно накаляется общественная атмосфера. Из уст в уста передаются крамольные анекдоты, остроты, частушки по адресу придворной камарильи. Ходят по рукам сатирические стишки о ставленнике Григория Распутина — министре внутренних дел Протопопове. Мне запомнились такие куплеты:
Политическая атмосфера такова, что этот переписанный мною стишок я приношу в училище и смело вручаю нашему классному наставнику, преподавателю истории Вадиму Алексеевичу Фесенко. Он молча его прочитывает и возвращает обратно, произнеся многозначительное: «М-да…»
В Харькове все началось со странного и тревожного отсутствия вестей из Петрограда. Перестают выходить газеты. На улицах и площадях кучками толпится народ, взволнованно переговариваясь и делясь неведомо откуда поступающими слухами. Все чего-то ждут. Воздух как бы насыщен электричеством.
В те дни в Харькове с большим успехом гастролировал знаменитый комедийный актер Александринского театра В. Н. Давыдов. Я, естественно, был на вечернем спектакле. Шел «Ревизор» с Давыдовым в роли Городничего. И вдруг, во время второго действия, на сцену неожиданно вышел кто-то из администрации театра с листком бумаги в руках. Извинившись перед Давыдовым, он обратился к публике:
— Господа! Попрошу соблюдать полную тишину! Получено исключительной важности сообщение из Петрограда!
Зал затаил дыхание. Давыдов приложил руку к уху, чтобы лучше слышать.
— … «В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание…»
Сердце сжалось. Стало страшно. Что это? Что случилось?
И вдруг:
— «В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных… Признали мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть…»
Дальше уже ничего не было слышно — зал взорвался бурей восторженных криков и аплодисментов, продолжавшихся несколько минут. Давыдов несколько раз поднимает руку и наконец устанавливает тишину. Потом он слабым, но хорошо слышным голосом запевает «Марсельезу». Но это не та знаменитая, запрещенная рабочая «Марсельеза», с хорошо известными словами: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног» и сопровождающаяся припевом: «Вставай, подымайся, рабочий народ!» Слова, которые поет Давыдов, звучат гораздо более мирно и безобидно:
Зал дружно подхватывает пламенную мелодию, сочиненную 125 лет тому назад, в годы Великой французской революции Руже де Лилем. Увы, самые ближайшие дни показали, что далеко не все склонны «давать друг другу руки» и вовсе не все согласны двигаться вместе в одном направлении. Даже для меня, ученика-подростка, было очевидно, что если отречение царя и крушение династии Романовых вызвали всеобщее удовлетворение в обществе, то во многих других отношениях оставались решительные разногласия и непримиримые противоречия. И в них нетрудно было разглядеть ростки близких острых столкновений, политической борьбы и грядущей братоубийственной Гражданской войны.
С утра до вечера бродил я по харьковским улицам и площадям, с интересом слушая выступления ораторов на бесчисленных летучих митингах. Помню вызвавшие бурные аплодисменты страстные выступления немолодой работницы в платочке, а вслед за ней пожилого рабочего, призывавших покончить с войной: «Она только буржуазии нужна! Хватит проливать кровь!» Но немедленно вслед за ними на самодельную трибуну взобрался плотный усатый мужчина в котелке и стал довольно складно доказывать, что войну заканчивать нельзя, поскольку «тысячи наших братьев уже погибли на фронте, так неужели мы допустим, чтобы их кровь пролилась зря!» Завершил он свою речь зычным возгласом: «Да здравствует война!» Человеку в котелке хлопали точно так же. Нетрудно себе представить, что люди, аплодировавшие одной или другой стороне, впоследствии отстаивали свои взгляды уже не словами, а с оружием в руках.
Я, конечно, еще слабо разбирался в основе этих разногласий, но все мое существо было против войны, которая разорила и раскидала нашу семью, и я решил выразить свои чувства в карикатуре. Я изобразил «демона войны» в образе мефистофелеобразного субъекта на груде черепов, которого закалывает штыком солдат, наступивший сапогом на царскую корону. Чрезвычайно довольный своим произведением, я отнес его прямо в редакцию харьковской газеты «Южный край» и смело вручил секретарю. Тот посмотрел на рисунок, потом на меня с плохо скрытым отвращением и возвратил мне карикатуру со словами:
— Что это вы, молодой человек? Предлагаете предать союзников и заключить с Германией сепаратный мир?
Глава вторая
В последние дни марта того же семнадцатого года я расстался с Харьковом, унося самые добрые воспоминания о прожитых в нем двух годах. И с большим удовольствием ожидал встречи с родным Киевом, где жили родители, куда вскоре приехал и браг Миша. Киев, как и вся страна, бурлил революционными событиями, митингами, острыми политическими спорами. Как и в Харькове, я с интересом слушал эти словесные баталии. Между прочим, одним из самых популярных мест для них была наскоро сколоченная деревянная трибуна там, где еще недавно стоял памятник Столыпину. Горячо и с прямо противоположными комментариями обсуждались события в Петрограде, создавшееся там двоевластие Временного правительства и Совета рабочих и солдатских депутатов. А между тем в самом Киеве уже назрело настоящее троевластие. Одновременно нарастали активность и влияние украинского национального движения, воплощенного в Центральной Раде (своего рода украинском парламенте) и Всеукраинской Раде вийсковых депутатов. В это же время я прочел в газете «Киевская мысль», что в Петроград приехал из-за границы некто Ленин, которого на Финляндском вокзале встречала огромная толпа рабочих во главе с председателем Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Чхеидзе. Взобравшись на оказавшийся на площади броневик, этот Ленин произнес речь, в которой призывал к свержению Временного правительства и «превращению буржуазной революции в социалистическую». Я ничего не понял. Я не знал, кто такой Ленин, никогда не слышал этой фамилии. И не мог понять, почему его не устраивает прекрасная, светлая революция, свергнувшая прогнивший царский режим и сделавшая Россию свободной республикой. Какая ему еще нужна «социалистическая революция»?
С огромным интересом слушал я живые рассказы брата о революционных событиях в Петрограде. Между прочим, у него была почти артистическая способность, рассказывая о встречах с людьми, очень точно показывать их облик, манеру разговаривать, характерные черты. Так, он очень убедительно показывал, как брал интервью у А. Ф. Керенского для журнала «Путь студенчества» еще за год до революции. Керенский тогда возглавлял в Государственной думе крохотную группу левых депутатов (4 человека), именовавшихся «трудовиками». И вот новая встреча с ним в февральские дни революции. Это — знаменитый Екатерининский зал Таврического дворца, который, по описанию брата, тогда стал «казармой, военным плацем, митинговой аудиторией, больницей, спальней, театром, колыбелью новой страны». Брат рассказывал, как вступил сюда целый гвардейский полк с офицерами, знаменами и оркестром. Вот перед пришедшими возникает грузная фигура председателя думы Родзянко, который, должно быть, уже видел себя президентом Российской республики. Раздается его зычный голос: «Здо-рова, ма-ладцы-преображенцы!» Полк отвечает грохочущим рыком, оркестр играет «Марсельезу». Родзянко уходит в усталом величии, сморкаясь в большой платок. После Родзянко на трибуне появляется один из лидеров кадетской партии (так называли партию конституционных демократов) Милюков. Его профессорский сюртук тщательно вычищен, крахмальный воротничок подпирает гладко выбритые щеки, топорщатся пышные седые усы. Его обращение несколько иное: «Граждане, приветствую вас в этом зале!» И третьей возникает быстрая сухощавая фигура Керенского. Напрягая усталое горло, он выкрикивает: «Товарищи!» — и это звучит здесь более уместно и демократично, чем «маладцы-преображенцы» и «граждане».