Меня удивило, что здание в лесах полностью освещено: приглядевшись, я понял, что лампочки прикреплены к лесам — часть из них светила на улицу, остальные были направлены на здание. У меня возникло впечатление какой-то гигантской инсценировки, которая выглядела угрожающе.
Я задернул шторы. Собираясь лечь в кровать, я взглянул на Нихата, который уже тихонько похрапывал. Он был приблизительно моего возраста. Он лежал с приоткрытым ртом, точнее, закусив нижнюю губу, что придавало его лицу невинное выражение, которого я не заметил прежде. Я упал на кровать, вино еще шумело у меня в голове, и из любопытства включил телевизор. В новостях по-английски передавали, что был обнаружен труп девушки. По предположениям полиции она была проституткой, и это уже вторая жертва за последние два месяца. Я не запомнил других деталей, потому что тут же провалился в дремоту. Было раннее утро, когда я понял, что мой сон уже некрепок. Состояние, в котором начинаешь осознавать те фантазии, которые несколько секунд назад полностью владели сознанием.
Я вытянул ноги и вытащил руки из-под одеяла. Этот момент я помню благодаря звукам: отдаленный шум струи, с силой бьющей о стенки фарфорового унитаза, который ночью звучит с обманчивой ясностью. «Жизнерадостное оправление нужды», — не имея сил встать, сказал я себе, возможно, для того, чтобы развеять свои фантазии, уверяя себя, что все это мне померещилось. А может, то были звуки, доносящиеся из телевизора, который все еще был включен.
Именно по этим мелким деталям я могу сказать, что то, что я пишу, действительно произошло. Например, я ясно помню, как Нихат заявил мне, что скоро сменит свою «тойоту» на «БМВ». Это произошло на следующий день, когда мы возвращались со встречи с его друзьями из издательства «Доган Китап», которое вовсю афишировало, что в его каталог скоро войдут книги лучших кубинских писателей. Но они это заявляли как-то уж очень неискренне.
Вопреки предсказаниям Нихата, в тот день дождя не было, термометр показывал два-три градуса, на площадке перед «Таксим хилл» кое-где лежал снег, но на улице было скорее слякотно, а не снежно. Я убедился, что призрак моего соотечественника Вирхилио Пиньеры меня не покинул, увидев, что нам навстречу идет Анна Скляр, прижимаясь к стене дома, как бы пытаясь защититься от ветра, который дул в лицо. Она задержалась перед окнами кафе недалеко от гостиницы, и я воспользовался моментом, чтобы показать ее Ни хату.
— Посмотри, — улыбнулся я, — это Каренина.
Он тоже улыбался, пока мы выходили из машины, и тут же устроил все так, чтобы моя знакомая его заметила. Он обратился к ней с такой обходительностью, что мне это напомнило сцену из «Тысячи и одной ночи». Анна Скляр встретила меня очень любезно, как будто бы действительно была рада меня снова видеть.
— Что тебя занесло в мои края? — спросил я у нее.
Ее рассмешил вопрос, и она ответила:
— Я обедаю в твоей гостинице, а вечером я свободна.
Я догадался, что речь шла о деловом обеде. А также что, упомянув о свободном вечере, она предлагала мне пригласить ее куда-нибудь. Мы обедали в нескольких метрах друг от друга: она — с двумя мужчинами, которые сдержанно жестикулировали, но по какой-то неясной причине давали понять, что жестикулировать им было необходимо, а я с Нихатом, который, когда я поднимался из-за стола, сказал что-то по поводу этих мужчин. Я кивнул, отходя за десертом, хотя на самом деле его не слушал. Заметив, что Анна Скляр несколькими секундами раньше подошла к столику с десертами, я захотел присоединиться к ней. Выбрав пирожное, я положил его ей на тарелку и сказал, что буду ждать ее через час внизу и что во мне что-то загоралось, когда я находился в ее компании. Я заметил некоторое смятение в ее взгляде, но она согласилась. «Значит, в два», — пробормотал я. «Хорошо», — ответила она и положила другое пирожное на мою тарелку.
Мы сели в такси перед «Таксим хилл» — Анна Скляр вызвалась быть моим гидом — и поехали в старую часть города. Она сказала, что знает Стамбул почти так же хорошо, как Москву, я притворился, что не верю ей. «Серьезно», — ответила она и посмотрела на меня. Я подумал, что давно уже не слышал, как русская девушка говорит: «Серьезно», и что любая из них, произнося эту столь невинную фразу, придает ей немного чувственности. Но она решила сменить тему.
— Ты первый кубинец, которого я вижу с тех пор, как пал коммунизм, — заверила она.
— А у нас говорили, что он растаял, — заметил я.
Мне было трудно выразить это на ее языке, но она меня поняла. Продолжая улыбаться, она повторила, что с тех пор не разговаривала ни с одним кубинцем, и объяснила мне, что раньше общалась с несколькими. Она говорила об этом в какой-то своей манере, слегка колкой:
— Мой отец, который преподавал в университете, приглашал домой студентов. Они всегда обсуждали одно и то же — поэзию, выбирая одного или двух поэтов, в то время малоизвестных. Несколько лет спустя отец рассказал мне, что одним из этих поэтов был Иосиф Бродский. Он процитировал его стихотворение, которое я до сих пор помню: «Иностранец, ты думаешь, что ты счастлив, потому что ты с Итаки?» На тех вечерах я видела твоих соотечественников, они пили очень сладкий чай. В них меня пугало то, как они старались быть восторженными.
— Я тоже давно не встречал русских девушек, — сказал я, но на этот раз мне не удалось вызвать ее улыбку.
Мы прошли пятьсот метров, которые отделяли Голубую мечеть от собора Святой Софии, по скользкой от снега брусчатке, и пару раз ей пришлось опереться на мою руку. Тогда я прикасался к ее руке, давая ей понять: мне приятно, что она опирается на меня, и мне бы хотелось, чтобы она никогда не отпускала моей руки.
— И как там Куба? — спросила она меня.
— Все там же, и это уже немало, — ответил я.
Мы пошли дальше, направляясь к собору, и я задал ей встречный вопрос:
— А как там Россия?
— Ты разве не оттуда недавно прилетел? — улыбнулась она.
— Я лишь делал там пересадку, — уточнил я. — Несколько часов в аэропорту ни о чем не говорят.
— Думаю, что у нас все по-прежнему, — сказала она, — мы продолжаем оставаться русскими. Пьем по любому поводу и лузгаем семечки.
— А я думал, что вы-то как раз этого и не переживете, — вырвалось у меня.
— То же самое думал о вас мой отец. — И на это раз я не мог с уверенностью сказать, иронизировала ли она.
Во мне проснулась дерзость.
— Если бы мы не были оттуда, откуда мы есть, — проговорил я, — если бы все не произошло так, как произошло, философствовали бы мы здесь с тобой сейчас о снеге? Кубинец и русская — то же ли это самое, что сириец и норвежка? Она хотела что-то ответить, но я прервал ее:
— Нет, послушай, если твоя страна решит эмигрировать, ты тоже уедешь? Если твоя страна превзойдет саму себя, тебя она тоже превзойдет?
Но она не была расположена разгадывать ребусы. Ее логика была проста, и в ней скрывалось что-то сексуальное. Она заметила:
— А я вижу только двух людей, которые пытаются узнать друг друга получше.
Я не стал спрашивать себя, откуда взялась эта сексуальность. Я просто поцеловал ее. Сперва порывисто, потом медленнее, потому что она не сопротивлялась. Я вложил в этот поцелуй все, что можно было вложить, чтобы все зависело от него. Когда мы разомкнули объятия, она вздохнула. Навстречу шла кошка. Судя по ее грязной шерсти, у кошки не было хозяина, но она выглядела сытой. Она дружелюбно посмотрела на нас и пошла дальше, задрав хвост. Казалось, Анну Скляр развеселило ее появление.
— Взгляни на нее, — сказала она, — она бродит по этому городу, наверняка и не подозревая, что находится в Стамбуле.
Ее замечание показалось мне логичным. Она добавила:
— А тебе не хотелось бы забыть, где ты находишься?
— Разве что ненадолго, — ответил я. — У меня много предрассудков.
Еще одна деталь, которую я заметил, — на шее Анна Скляр носила турецкий «глаз» — сине-черный амулет, приносящий удачу. Она не сняла его, когда мы были вместе, я ее так и запомнил: с медальончиком на шее, белоснежной кожей живота и маленькой грудью, которая выглядела слегка вызывающе для такой высокой женщины, как она.