Генерал Бонапарт отправил солдат на помощь Люсьену, а убедившись, что брат под их прикрытием покинул залу, приказал своему отряду войти в оранжерею, где заседали депутаты, и вытеснить их оттуда. Гренадеры построились в каре и двинулись из одного конца залы в другой так, словно там не было ни единого человека.94 Депутатам, притиснутым к стене, не осталось ничего другого, кроме как, подобрав полы сенаторских тог,95 выпрыгнуть в окна. Франция уже знала случаи объявления государственных мужей вне закона, однако со времен Революции французы впервые увидели, как носителей гражданской власти превращают в посмешище в присутствии носителей власти военной; Бонапарт, желавший основать свою власть на унижении не только личностей, но и целых сословий, радовался при мысли, что он с самого начала сумел попрать достоинство представителей нации.
Ужасный призрак Террора был и остается колдовским зельем, с помощью которого Бонапарт подмял под себя Францию; впервые он прибегнул к этому орудию еще прежде, чем захватил власть. Возвращения якобинцев бояться не стоило.96 Вторично французы не дались бы в обман, ведь они уже испытали, чем грозит это непостижимое обольщение. Такая беда дважды не приходит. Чтобы воспламенить умы до такой степени, необходимы, с одной стороны, новые идеи, а с другой — полное незнание тех последствий, к каким они могут привести, и бесконечная вера в то, что последствия эти окажутся выгодны для всех и каждого. Но можно ли вообразить, чтобы нация вновь бросилась в пасть чудовища, однажды ее уже растерзавшего? Вдобавок имения духовенства, пошедшие на обеспечение ассигнатов, были уже распроданы.97 Хорош или дурен был энтузиазм, воодушевлявший людей в годы Революции, но в конце концов он ослабел. Наконец, ничто в человеческом обществе не повторяется в течение промежутка времени, недостаточно продолжительного для обновления рода человеческого, а политическая опытность служит по крайней мере нескольким поколениям. Именно эти простые, но, на мой взгляд, неопровержимые истины извиняли в моих собственных глазах печаль, которую вселили в мою душу события 18 брюмера. Между тем, стой мы в самом деле перед выбором между якобинцами и Бонапартом, я, еще не зная в ту пору, что царствование его обойдется Франции в десять миллионов человеческих жизней, поступила бы так же, как все остальные французы, которые, хотя и не любили Бонапарта, все-таки отдали предпочтение ему.
Никогда еще обстоятельства не благоприятствовали до такой степени человеку, желающему взять бразды правления в свои руки. В ту пору ни одному человеку не удалось ни сохранить, ни завоевать в обществе репутацию сколько- нибудь достойную. Бесстыдная пресса изваляла в грязи почти все имена, вдобавок французы выказали во время Революции много ума, но очень мало твердости, так что опорочить каждого из них не составляет большого труда: стоит лишь напомнить о том, как скоро менялись их политические убеждения и образ действий.
Бонапарт был по сердцу всем партиям. Каждая ожидала от него исполнения собственных чаяний. Роялисты надеялись на восстановление Бурбонов, якобинцы — на сохранение за ними прежних должностей. Один из них сказал мне через несколько дней после 18 брюмера: «Следует отказаться от принципов Революции, но сохранить у власти тех людей, которые ее совершили».98 — «Что до меня, я предпочла бы поступить ровно наоборот», — отвечала я, возмущенная до глубины души этим предательским эгоизмом, который Бонапарт стремился разжечь любой ценой. Однако, возразят мне, разве стране, пребывавшей в состоянии анархии, не требовалась твердая рука, способная навести порядок? Пожалуй; однако французы так устали, что управлять Францией было легче легкого. Устрашенная Европа мечтала лишь о покое. Чтобы учинить новые бедствия на этой измученной земле, требовался талант в высшей степени макиавеллический. Зато чтобы сделать ее счастливой, достало бы простого здравого смысла; для славы и благоденствия Франции порядочный человек, подобный Веллингтону,99 мог бы сделать в сотню раз больше, чем адский гений, которому Архимедовой точкой опоры стала людская низость.
Единственными, кого 18 брюмера искренне опечалило, оказались истинные республиканцы,100 однако их нашлось не так уж много, то ли оттого, что во Франции мечтать о республике могут лишь люди бесконечно дерзкие, то ли оттого, что в нынешние времена, когда люди только и делают что применяются к обстоятельствам, верность каким бы то ни было убеждениям сделалась великой редкостью.