Сочинители выпущенных в ту пору брошюр утверждали, что Бонапарт не желает быть ни Монком, ни Кромвелем, ни даже Цезарем110 по той причине, что все это роли уже избитые, как если бы в исторических событиях, словно в развязках трагедий, больше всего ценилось несходство с тем, что случалось видеть ранее. Впрочем, важно было не столько в самом деле убедить в этом французов, сколько подсказать тем, кто желал обмануться, фразу, которой они могли бы отвечать сомневающимся. С некоторых пор учение Макиавелли укоренилось во Франции так глубоко, что всякий француз кичится своей политической ловкостью.111 Можете раскрыть карты хоть всей нации: каждый будет гордиться доверием, оказанным ему одному. Когда Бонапарт вел переговоры с папой, один цирюльник сказал: «Лично я не верю ни во что, но народу нужна религия». Обманывают всех, но каждый думает, что он знает больше других, и гордится своей прозорливостью.
Бонапарт обращался к разным партиям с разными речами; их члены общались меж собой и не только не смущались его двуличием, но, напротив, прославляли его хитрость; радуясь, что разгадали его маневр, они находили удовольствие в том, чтобы, на дипломатический манер, притвориться, будто всему верят. Разумеется, двуличие это имело успех исключительно потому, что, презирая убеждения, Бонапарт уважал интересы. Ведя переговоры с вождями вандейской армии, он намекал им на возможность в один прекрасный день восстановить на престоле династию Бурбонов.112 Однако в то же самое время он осыпал несомнительными милостями священника Бернье, который извлекал выгоду из католического и роялистского фанатизма, нимало не разделяя этих верований.113 Можно было подумать, будто, проводя долгие часы в прихожей министра полиции Фуше,114 этот вандейский священник стремился опорочить саму религию, в чем он и преуспел бы, будь религия зависима от своих служителей. Так первый консул день за днем последовательно истреблял все репутации, покрывал позором одно за другим все имена, чтобы во Франции не осталось более ни одного независимого человека и чтобы французы, теряя уважение общества, ощущали еще более сильную нужду в милостях Бонапарта.
В соответствии с той же системой он возвращал или отбирал состояния. Когда Бонапарта провозгласили первым консулом, половина тех, кто владел землей до Революции, еще значилась в списке эмигрантов, те же, кто приобрел национальные имущества, составляли группу ничуть не менее значительную и притом опасались возвращения прежних владельцев, чьи поместья они купили. Бонапарт вечно находился между людьми, преследовавшими противоположные интересы, однако ему и в голову не приходило разрешить дело по справедливости, иначе говоря, принять закон, который раз и навсегда определил бы отношения старых прав с новыми интересами. Одному он поместье возвращал, другому в возвращении отказывал.115 Постановления о лесах116 и о государственных долговых обязательствах117 дало ему власть едва ли не над всеми состояниями. Порой он возвращал имение отца сыну, собственность старшего брата — младшему смотря по тому, кем из них он был больше доволен, и этот безграничный произвол, ставивший существование всех в зависимость от воли одного, с каждым днем все больше укреплял его могущество. В любой стране, включая даже Турцию, мы находим религию, привилегированные сословия и по крайней мере один разряд людей, которые, живя в безвестности, мирно наслаждаются своей участью; однако ужасная Французская революция, разрушив все, что было, и не создав ничего взамен, обездолила не только людей, которые стояли близко к власти или мечтали о ней (как это происходит в государствах деспотических), но и людей самых незначительных: их имена также значились в списке эмигрантов. Бедные и богатые, безвестные и знаменитые, женщины, дети, старики, священники, солдаты — все чего-то просили у нового правительства и это что-то называлось жизнью, ибо никто не мог позволить себе сказать: «Я откажусь от милости деспота». Тому, на кого обрушивалась немилость нового правительства, приходилось смириться с мыслью, что он больше никогда не увидит родину, никогда не вернет себе ни кусочка утраченной земли: ведь правительство это присвоило себе право вершить судьбами едва ли не всех жителей Франции. Зная, как обстояли дела, можно, по моему мнению, многое простить французской нации, но нельзя не почувствовать, как велика вина тех государственных мужей, которые ради сохранения собственных должностей вверили судьбу всех своих соотечественников первому консулу. Я от всей души сочувствую страдальцам, которых на малодушные поступки толкает несчастье. Разве все те, кто гордится собственной непреклонностью, могут поручиться, что устояли бы, будь гонения более жестокими? Но подлость, совершаемая ради доходного места, подлость, состоящая в торговле счастьем людей и свободой отечества, — вот позор, который невозможно смыть ничем.