На следующий день после того, как гнев Бонапарта обрушился на мою голову, он прилюдно выбранил своего брата Жозефа за знакомство со мной. Жозеф счел себя обязанным не переступать порог моего дома в течение трех месяцев; три четверти людей, прежде бывавших у меня, последовали его примеру. Люди, объявленные вне закона 18 фрюктидора, утверждали, что в ту пору я совершенно напрасно рекомендовала Баррасу г-на де Талейрана на должность министра иностранных дел, а между тем сами проводили дни напролет не у кого иного, как у г-на де Талейрана, в покровительстве которому обвиняли меня. Все, кто дурно вел себя по отношению ко мне, остерегались признаться, что поступают так из боязни прогневить первого консула; напротив, каждый день они изобретали новые предлоги для того, чтобы повредить мне; они обрушивали всю мощь своих политических убеждений на гонимую, беззащитную женщину, а сами раболепно склонялись перед ужаснейшими из якобинцев, воскрешенными из праха благодаря новому крещению — низошедшей на них милости первого консула.
Министр полиции Фуше136 пригласил меня к себе и сообщил, что, по мнению первого консула, друг мой, произнесший речь в Трибунате, сделал это по моему наущению. Я отвечала чистую правду, а именно: что друг этот наделен выдающимся умом и не имеет нужды занимать свои убеждения у женщины; речь же его была посвящена исключительно размышлениям о независимости, которую подобает иметь всякому совещательному органу, и не содержала ни единого слова, оскорбительного для особы первого консула. К этому я прибавила несколько слов об уважении, какое надлежит оказывать свободе мнений в законодательном собрании, однако министр полиции не скрывал, что эти общие рассуждения его совершенно не интересуют; он уже прекрасно понимал, что под властью человека, которому он желал служить, до принципов никому дела не будет, и вел себя соответственно. Однако, приобретя великую опытность во всем, что касается до революций, он взял себе за правило творить ровно столько зла, сколько потребно для достижения цели, но не более того. Предшествующее его поведение не обличало ни малейшего попечения о нравственности, а о добродетели он нередко отзывался как о сущем вздоре. Однако же замечательная проницательность зачастую заставляла его выбирать добро как вещь более выгодную, а ум побуждал к совершению таких поступков, к каким других побуждает совесть. Он посоветовал мне уехать в деревню и заверил, что очень скоро гроза пройдет.137 Я повиновалась.138 Между тем по возвращении моем гроза нимало не прошла.
Я оказала г-ну де Талейрану весьма важные услуги; больше того, я питала к нему самое искреннее, самое дружеское расположение, а дружба стоит дороже любых услуг.139 В течение десяти лет он проводил дни напролет в моем доме. Я помогла ему возвратиться из Америки,140 я уговорила Барраса спасти его от кредиторов, назначив министром;141 у меня хранились его письма, в которых он уверял, что обязан мне больше чем жизнью.142 И вот этот-то человек первым показал остальным, что всякому, кто желает угодить первому консулу, следует избегать меня; боясь по причине прежних наших сношений прослыть моим другом, он заговорил обо мне с первым консулом в таких словах, какие произвели на того самое глубокое впечатление. К чести моей и к моему вреду, он изобразил меня Бонапарту как женщину всемогущего ума; он постоянно твердил первому консулу, что чары мои неотразимы, хотя на него самого оказывала я лишь такое влияние, на какое дает право обычная дружба. С тех пор я с г-ном де Талейраном не виделась.143
В устройстве дел земных ему нет равных, так что меня очень удивляет его нынешняя опала;144 я всегда знала его за человека, весьма искусного в постижении характеров тех особ, каких он желает пленить. Говорит он мало и потому имеет время обдумать каждую фразу. Поскольку всю свою образованность он почерпнул из разговоров, то не любит споров, которые могли бы выдать отсутствие у него серьезных познаний. Недостаток этот он не восполняет красноречием, ибо красноречию потребны движения души, а он владеет собой до такой степени, что не способен дать волю искреннему порыву, даже захоти он этого изо всех сил. Однако же все, что он говорит, исполнено остроты и изящества. Удивительная вещь: человек, так тщательно обдумывающий свои речи, не умеет писать. Вероятно, сочинителем может стать лишь тот, кто в юности чему-либо учился либо одарен от природы. Что же касается г-на де Талейрана, то он, будучи, вне всякого сомнения, человеком замечательно умным, не в состоянии написать самостоятельно и страницы, а между тем вкус его и суждения служат незаменимой поживой для тех, кто пишет за него книги, речи и донесения.145 Он ищет богатства и власти не ради одних лишь наслаждений физических, но и для того, чтобы являть свой ум в истинном свете, иначе говоря, для того, чтобы знать наверное, что, стоит ему обронить едкое или льстивое словцо, окружающие тотчас это словцо подхватят, а ему, по первому же требованию, поднесут новое оружие, готовое к бою. С людьми могущественными, которых он желает покорить, он куда предупредительнее, однако, пожалуй, ему более к лицу природная его леность. Я видела его во времена Директории; он делал нечеловеческие усилия, стремясь прослыть радушным и показать, что у него есть твердые убеждения; доверия он никому внушить не мог, а оказавшись среди людей из народа и народной партии, имел вид не переодетого вельможи, а выскочки, неловко притворяющегося республиканцем. Чуть более непринужденно чувствовал он себя при дворе Бонапарта; он исчислял революционному генералу великие имена, рассказывал об аристократических обычаях и традициях Старого порядка, которые тот собирался воскресить, дабы с первых дней сообщить своему правлению приметы старины. До тех пор, пока в переговорах с прочими державами потребна была ловкость, г-н де Талейран оставался для Бонапарта человеком самым полезным. Невозмутимое лицо, ледяное молчание, беззастенчивость, смешанная в должной пропорции с важной учтивостью, — все в его обхождении было следствием точного расчета, все было призвано принудить к повиновению людей, которые, впрочем, были уже наполовину готовы повиноваться. Знатное происхождение г-на де Талейрана и его благородные манеры внушали послам иностранных держав уверенность в том, что они ведут переговоры с правительством законным;146 революционный дух сохранял все свое грозное могущество, однако представал в обличье весьма цивилизованном. После, когда все стала решать сила, у Бонапарта пропала нужда в подобных уловках, однако на первых порах он старался не всякий раз показывать когти.