Выбрать главу

Я отсрочила свое возвращение в Париж, чтобы не присутствовать на празднествах по случаю подписания мирного договора.228 Не знаю ощущения более тягостного, чем то, какое испытываешь во время подобных публичных увеселений, если не разделяешь всеобщей радости; в душу вкрадывается некое презрение к бестолковому народу, который славит приготовленное для него ярмо. Туповатые жертвы, пляшущие перед дворцом своего палача, первый консул, именуемый отцом той самой нации, которую он намеревается пожрать; смесь глупости одной стороны и хитрости другой, пошлое лицемерие царедворцев, набрасывающих покров на гордыню своего повелителя, — все это внушало мне неодолимое отвращение. Будь я в Париже, мне пришлось бы сдерживать свои чувства, а между тем во время подобных торжеств куда труднее уклониться от участия в официальных изъявлениях радости, чем в обычные дни. Одна из надписей, украшавших это празднество, сообщала, что Наполеон делит власть с Юпитером; несколькими годами позже место Юпитера занял Плутон.229 В ту пору, однако, Бонапарт еще утверждал, что людям прежде всего необходим мир. Всякий день он подписывал новый трактат с тем же тщанием, с каким Полифем пересчитывал входящих в его пещеру баранов. Один из мирных договоров, заключенный с алжирским деем, начинался следующими словами: «Первый консул и алжирский дей, признавая, что двум государствам не подобает находиться в состоянии войны, условились, и проч.»230 В самом деле, один стоил другого — как им было не побрататься?

Соединенные Штаты Америки также заключили с Францией мирный договор и прислали в качестве своего полномочного министра человека, не знающего ни слова по-французски;231 скорее всего, он не подозревал, что даже блестящего знания языка недостаточно, чтобы проникнуть в истинные намерения правителя, так прекрасно умеющего их скрывать. Когда г-н Ливингстон представлялся первому консулу, тот через переводчика высказал ему свое восхищение чистотою американских нравов и прибавил: «Старый мир развращен донельзя», а затем, повернувшись к г-ну де Талейрану, дважды повторил: «Переведите же ему мои слова, скажите, что старый мир развращен донельзя; для вас-то это, полагаю, не новость?» То была одна из самых любезных фраз, обращенных им на людях к этому царедворцу, который, будучи наделен более тонким вкусом, чем остальные, пытался, принеся достоинство души в жертву тщеславию, сохранить хотя бы некоторое достоинство манер.

Между тем под сенью республиканских установлений зрели установления монархические. Была образована гвардия;232 королевские брильянты пошли на украшение шпаги первого консула, чей убор, точно так же, как и политическая ситуация того времени, представлял собою смесь старого и нового порядков. Первый консул, человек с короткими ногами и большой головой, носил платье из золотой парчи и гладко зачесывал волосы, а держался разом неловко и надменно, презрительно и стесненно, соединяя, казалось, неуклюжесть выскочки с дерзостью тирана.

Нашлись люди, которым понравилась его улыбка; меж тем я убеждена, что, улыбайся таким образом любой другой человек, это производило бы впечатление самое тягостное, ибо улыбка, на мгновение появлявшаяся на его лице, вызывала мысль не о естественном порыве, а о движении механизма; вдобавок улыбались только губы, глаза же продолжали оставаться серьезными.233 Однако, поскольку, улыбаясь, он обнадеживал людей, его окружавших, они принимали облегчение, которое испытывали сами, за обаяние, присущее ему Помню, однажды некий почтенный господин, член Института и государственный советник, всерьез уверял меня в том, что у первого консула замечательно ухоженные ногти; должно быть, он хотел сказать: когти. В другой раз генерал Себастиани234 воскликнул: «У Бонапарта прелестные руки». — «О генерал, умоляю вас, ни слова о политике!» — возразил один молодой дворянин хорошего рода, в ту пору еще не получивший звания камергера.235 Тот же самый генерал Себастиани, рассуждая с нежностью о первом консуле, приходящемся ему родственником, сказал: «Частенько он бывает ласков, как дитя». И действительно, в своем кругу Бонапарт порой предавался невинным забавам. Он, например, танцевал со своими генералами. Больше того, он развлекался таким образом даже в Мюнхене, в гостях у баварской королевской четы, которая, полагаю, с трудом могла разделить его веселость.236 Однажды он обрядился в испанское платье Карла, курфюрста баварского,237 притязавшего на императорскую корону, и принялся танцевать старинную французскую кадриль под названием «Монако». Наряд его так же мало соответствовал манерам, как грозный лик — неуклюжим прыжкам; ничто в мире не могло произвести такого тягостного впечатления, какое производило безмятежное и даже веселое настроение человека, лишившего целый мир и ощущения безмятежности, и причин для веселья. Некоторое время Бонапарт всерьез опасался насмешек; часто он с горечью повторял: «Французы — глумливый народ». Но однажды он сказал себе, что власть никогда не бывает смешна, и был совершенно прав: ведь власть, как ее понимает он, обязана вселять ужас; иное дело власть, основанная на общественном мнении, — ей пришлось бы остерегаться действий, могущих навлечь на нее заслуженные насмешки.