Друзья свободы, входившие в Трибунат, все еще пытались бороться против постоянно возраставшего могущества первого консула. Однако общественное мнение в ту пору их не поддерживало. Большинство членов Трибуната, находившихся в оппозиции, составляли люди в высшей степени почтенные, однако трое или четверо из них в эпоху Революции запятнали себя причастностью к злодеяниям,238 правительство же во что бы то ни стало стремилось распространить недовольство общества некоторыми трибунами на весь Трибунат без изъятия. Между тем люди, входящие в публичные собрания, в конце концов всегда исполняются чувств возвышенных, так что даже этот Трибунат, продолжай он действовать, оказал бы противодействие тирании. Он успел большинством голосов выбрать кандидатом в сенаторы человека, вовсе не нравившегося первому консулу, — Дону, республиканца честного, просвещенного и порядочного, но, разумеется, ничуть не опасного.239 Этого оказалось достаточно для того, чтобы первый консул замыслил уничтожить Трибунат; для начала он руками сенаторов исключил из этого собрания два десятка самых деятельных его членов и поставил на их место людей, преданных правительству.240 Восьмидесяти оставшимся членам предстояло подвергнуться этой операции в дальнейшем: отныне Трибунат должен был ежегодно обновляться на четверть. Таким образом государственным мужам был преподан урок: им разъяснили, как должны они себя вести, чтобы сохранить свое место, иначе говоря, пятнадцать тысяч ливров241 ежегодного дохода. Первый консул желал продлить еще на два-три года жизнь этого изувеченного собрания, дабы выдавать свои самовластные деяния за исполнение воли народа.242 Вообразите, однако, что сказали бы англичане, предложи их Государственный совет палате лордов заменить в палате общин два десятка депутатов; ведь палата лордов настолько же независима, насколько французский Сенат порабощен. Со многими из тех, кого Бонапарт изгнал из Трибуната, меня связывали узы дружбы, однако суждения мои на этот счет не зависели от моих чувств. Возможно, конечно, что несправедливость, жертвой которой стали люди, мне близкие, раздражала меня особенно сильно и я позволила себе отпустить несколько саркастических замечаний касательно лицемерия, под прикрытием которого даже из несчастной Конституции попытались тщательно изгнать всякое подобие свободы.243
Ибо сила общественного мнения во всякой стране такова, что оно немедля дает себя знать, стоит только появиться какой-либо законной форме, ему это позволяющей. Тем временем Трибунату предложили на утверждение Гражданский кодекс — тот самый, которому позже предстояло сделаться законом, определяющим жизнь почти всей Европы. Иные утверждают, что в этом кодексе есть статьи вполне здравые; в самом деле, Наполеону более или менее все равно, каким образом люди вступают во владение наследством или сочетаются браком, лишь бы он имел возможность прибирать к рукам состояния всех без исключения и отправлять мужчин на войну. Его интересует политика; каждодневное правосудие, с его точки зрения, — такая мелочь, обсуждение которой он охотно возложил на членов Государственного совета.244 Впрочем, время от времени он, к восторгу тех советников, которые восторгаются всеми его поступками без изъятия, высказывал свои мысли относительно Гражданского кодекса. Я, разумеется, не стану отрицать наличие могучего ума у человека, который перевернул весь мир, каким бы рычагом он для этого ни воспользовался, однако я утверждаю, что во всех тех случаях, когда дело не идет о его личной выгоде, он обнаруживает умственные способности вполне заурядные.
Каждый новый шаг первого консула в 1802 году еще сильнее обнажал его безграничное тщеславие. Пока в Амьене шли переговоры о мире с Англией, он собрал в Лионе Цизальпинский совет, иначе говоря, депутатов от всей Ломбардии и соседних государств, которые при Директории сделались республиками, а теперь не знали, какую форму правления им следует избрать. В ту пору никто еще не успел свыкнуться с тем, что на смену единовластию Французской республики пришло единовластие одного человека, никому не приходило в голову, что он хочет быть не только первым консулом, но еще и президентом Италии; поэтому все ждали, что этот пост займет граф Мельци, человек, не знающий себе равных в умении вести остроумные речи, да и вообще во многих отношениях весьма достойный. Внезапно распространился слух о том, что на пост президента притязает сам Бонапарт; при этой вести умы на время очнулись от спячки.245 В обществе заговорили о том, что, согласно Конституции, французский гражданин не имеет права занимать посты за пределами Франции;246 однако считал ли себя французом этот корсиканец, которому великая нация была нужна лишь для того, чтобы притеснять Европу, а Европа — чтобы притеснять великую нацию?247 Бонапарт обманом лишил итальянцев права выбрать себе главу; о том, что им предстоит избрать президентом именно его, они узнали лишь за несколько часов до голосования. Им приказали поставить имя г-на Мельци в качестве вице-президента рядом с именем Бонапарта. Их уверили, что управлять ими будет тот, кто живет среди них, Бонапарту же потребно лишь почетное звание. Он сам произнес в своей выспренней манере: «Цизальпинские жители, вашим делам я буду посвящать лишь великие мысли». Великая же мысль у него имелась всего одна — господство над всем миром. Выбрав себе такого президента, итальянцы продолжали как ни в чем не бывало сочинять для своей страны конституцию, словно под властью этой железной руки возможно устройство конституционное. Нацию разделили на три разряда: possidenti, dotti и commercianti:248 первых (собственников) Бонапарт собирался обложить налогом, вторым (ученым и литераторам) — заткнуть рот, а третьим (торговцам) — закрыть все порты. Что ж, звучный итальянский язык приспособлен для шарлатанства даже лучше, чем французский.