Фриш методически готовился к новому спору, отрабатывая технику опытов, накапливая факты, факты, факты…
В его лаборатории появился аквариум с ослепленным крошкой сомом. Ослепить рыбу было необходимо: иначе как разобрать, не влияют ли на ее поведение зрительные раздражители? Фриш и себе и другим не разрешал без нужды терзать подопытных животных. Но на этот раз он успокаивал себя тем, что сомик («Ксаверл» была его кличка) полуслеп от природы, так что операция лишила его немногого. Часами лежал сомик в открытой с двух сторон стеклянной трубке, положенной на дно аквариума, и дремал, а когда, проголодавшись, выплывал, его подкармливали мясом под обязательный аккомпанемент свистка. В те дни по всему институту висели объявления: «Просьба не свистеть!», «Идет опыт — свистеть воспрещается!», «Никаких свистков!», «Пожалуйста, даже без музыкального свиста…».
Ксаверл быстро освоился с сигналом, сопровождающим кормление. Фриш вызывал рыбу свистком и после того, как сом выплывал, награждал его мясной подкормкой.
Так в опытах с рыбами было вызвано явление, которое академик И. П. Павлов открыл, изучая на собаках условные рефлексы.
Теперь Фриш мог пригласить к себе Кернера, и тот (не то что фон Гесс!) приехал, хотя и полный нескрываемого недоверия. Гость направился в лабораторию, где его ждал аквариум с дремавшим сомом.
Фриш, отойдя в дальний угол комнаты, свистнул; Ксаверл вздрогнул, шевельнул плавниками и всплыл.
О. Кернер долго молчал, потом развел руками:
— Никаких сомнений быть не может. Он вышел на ваш свисток! Сдаюсь!
Это было большим праздником — переубедить такого авторитетного противника. Подобных побед совершено было в Ростокском институте много.
Известный английский профессор Нико Тинберген, один из создателей новой науки — она занята исследованием поведения различных живых существ, — подчеркивает в своей недавно вышедшей книге значение работ Фриша и его учеников в области изучения органов слуха рыб.
«Одна из первых статей Фриша, — пишет Тинберген, — называлась просто: „Рыба, которая приплывает на свист“. Но приучить рыбу приплывать на свист было лишь началом исследования. Фриш хотел знать и почему рыба приплывает, когда он свистит. Последовательность его рассуждений дает прекрасный образец того, как следует изучать органы чувств животных.
Что побуждает рыбу всплывать, когда раздается свист? Поскольку мы сами слышим, можно предположить, что рыба тоже слышит и, следовательно, реагирует на звук. Но ведь она может и не обладать слухом, а видеть движения человека со свистком и на них реагировать. Как узнать, что в действительности происходит? Можно, например, проделать те же движения, но не свистеть при этом. Если рыба не всплывает, ясно, что не только эти движения являются раздражителями. Можно, наоборот, свистеть не двигаясь. Можно блокировать или совсем удалить орган, который предполагается ответственным за поведение рыбы (в данном случае внутреннее ухо). Если после этого она перестанет всплывать, значит, до операции она обладала слухом.
Как только это установлено и нет сомнений, что рыба слышит, следует переходить к систематическим исследованиям возможностей органа слуха: сколь тонкие различия высоты звука способно воспринимать ухо и сколь слабым должен стать звук, прежде чем животное перестанет реагировать на него?
Любая естественная реакция животного, например стремление к пище, может быть использована, чтоб изучать поведение. Однако естественные реакции не всегда удобны в исследовательской работе. В таких случаях можно приучить животное к специфическому раздражителю, многократно применяя его одновременно с естественным. Именно это и делал Фриш, свистя каждый раз, когда давал рыбе еду».
Исследования продолжались… Фриш обнаружил местоположение органа слуха у рыб, определил значение разных частей органа слуха… В конце концов все эти работы сделали его почетным членом Немецкого общества врачей по специальности ухо, горло, нос. Он был единственным немедиком в этом медицинском обществе.
За праздником признания, как всегда, следовали долгие будни исследовательского поиска, который по-прежнему требовал сил, внимания, времени, жизни.
Впрочем, ни сомик, ни его собратья со всеми своими загадочными способностями, повадками, чувствами, в том числе и шестым чувством, с его органом равновесия, ни открытие у рыб первичных элементов химического языка — сигналов тревоги, выделяемых в водную среду поврежденной рыбьей кожей и с молниеносной быстротой разгоняющих целые стаи, ни множество других увлекательных работ, которые манили Фриша, ни полностью оправдавшиеся опасения отца насчет ожидающей зоолога суровой нужды и невозможности сводить концы с концами (к тому же то были трудные для послевоенной Германии годы) — ничто не могло изменить заведенного порядка исследований: зимой — рыбы, с весны — пчелы.
Возможно, что дальнейшее изучение физиологии слуха и зрения рыб, уже завоевавшее Фришу известность в научном мире, и избавило бы профессора и его семью от материальных забот. Но он не мог не возвращаться летом к своим пчелам, к своим ульям, далеко не всегда полным меда.
Больше того, Фриша все серьезнее начинал занимать именно его летний объект, он все чаще восторгался богатством урожая идей и новых планов, который приносит изучение обитателей улья. Он продолжал работать с пчелами всюду, куда его перебрасывала судьба. И всюду к институтам, которыми он руководил, стягивалась молодежь: влюбленные в зоологию студенты, лаборанты, приват-доценты. Для каждого в записной книжке Фриша всегда наготове был запас тем для интересных исследований. Хватило бы только сил, а в вопросах, ожидающих решения, недостатка не будет. Фриш разослал своих помощников в соседние страны — во Францию, в Англию, Данию, Швецию, Швейцарию — знакомиться с работами зоологов. Они привезли много полезной информации. В Советскую Россию поехал один из самых талантливых ассистентов Фриша — молодой доктор Г. Рэш.
Он вернулся из Москвы с кучей новостей…
Но тут старый Рихард Гертвиг решил уйти на покой и призвал себе на смену в Мюнхен своего давнего ученика. Так Фриш, 15 лет назад впервые вступив в институт, чтоб изучать здесь милую его сердцу зоологию, теперь вернулся сюда директором.
И вновь потянулись, побежали годы работы: зимой с гольянами и сомами в аквариумах, летом с пчелами в поле, в степи, на опушках.
Теперь прерву повесть о работах Фриша и расскажу, как мне довелось увидеть и услышать его и даже узнать, что ему известны мои наблюдения, сделанные на подмосковной пасеке в Горках Ленинских. Короткое отступление, которое я здесь допускаю, проливает, по-моему, свет на некоторые черты личности Фриша как ученого, на стиль его исследований. Потому-то эта история и приводится здесь.
Уже в том возрасте, когда Фриш был почтенным профессором, попал я на пасеку Звенигородской биостанции Московского университета. Здесь вблизи от крошечной избушки, превращенной Александром Федоровичем Губиным в пасечный домик и лабораторию, стояло десятка полтора ульев. На площадке перед лабораторией обращал на себя внимание плоский, вертикально укрепленный короб. Александр Федорович снял с него утепляющие ставни, и за стеклянными стенками замелькали в пчелиной сутолоке маленькие цветные пятнышки — метки на спинках насекомых. Ни на пасеке коммуны имени Щорса на Волыни, где я проходил первую студенческую практику, и где моим учителем был старейший в области знаток пчеловодства, ни у других пчеловодов, с которыми я позднее работал, — нигде не было плоских стеклянных ульев, никогда не приходилось мне до того видеть и меченых разноцветными точками пчел.
Теперь всякий, увидев одиночек, выделенных из общей массы обитателей улья красочным тавро, без труда сообразит, в чем их назначение.