— Правильно, Рахим, — поддержал его Галута.
— Что вы на меня набросились? — засмеялся Комков. — Будто я несознательный.
— Во-во, он самый и есть, — подхватил Галута, — раз таких простых вещей не понимаешь. — И, помолчав, добавил назидательно: — Знамя — это ж святыня! А ты хиханьки да хаханьки развел.
Слушая бойцов, Семибратов неожиданно вновь вернулся к своим мыслям. А может, он все-таки прав, что сегодня поставил флаг? Вон и бойцы говорят. Они понимают, чувствуют…
Раздумья его прервал Сашок.
— А меня тут, товарищ младший лейтенант, поваром назначили, — жалобным тоном сказал он.
— Ну так что?
— Я же не умею… Мама меня заставляла: учись хоть борщ варить. А я не хотел…
Его слова потонули в дружном хохоте.
— Медведя и того учат разным премудростям, — сквозь смех выдавил из себя Комков. — А тебя родная маманя заставляла…
На сей раз даже Семибратов не выдержал и рассмеялся.
— Ничего, товарищ Белов, поможем, — сказал он и, подозвав Мантусова, приказал строить взвод на вечернюю поверку.
Тишина заполняла казарму постепенно. Сначала прекратился стук мисок на кухне: Сашок, должно быть, закончил мытье посуды. Потом стихли голоса в спальне. Наконец, погас свет в канцелярии: успокоился командир, обсудив с помощником все дела на завтра.
Комков не мог заснуть. Он лежал неподвижно, вслушиваясь в наступившую тишину. Никаких посторонних звуков. Лишь мерные шаги часового у входа да еще тихий плеск волн. В этом плеске своя мелодия. Ее нетрудно уловить. Стоит только прислушаться. О многом могут поведать волны…
Рыбацкие шаланды. Серебристая камбала. И мирное море на закате. Трудно представить себе что-либо красивей и печальней. В небе медленно умирают краски. Голубизна его темнеет. Блекнут белые облака. Море тоже становится темным.
И вот однажды все кончилось. Не стало мирной жизни. Все изменилось, почернело. Даже море уже было иным. Куда подевалась его тихая нежность, мягкие краски заката? Яшке никогда не забыть моря, стонущего от бомб. На твоих глазах умирают товарищи. А ты до боли стискиваешь кулаки от бессильного гнева.
Ну разве уснешь от таких дум?
Комков осторожно, чтобы никого не разбудить, надел брюки и, сунув босые ноги в ботинки, вышел из казармы. С океана потянул сырой ветер. Яшка поежился и стал торопливо скручивать цигарку. Вдруг справа он увидел какую-то тень. Она двигалась по берегу, крадучись.
— Часовой! — крикнул Яшка. — Часовой, гляди!
Стоявший на посту у казармы Пономарев, очевидно, ничего не видел.
— Где? Что? Куда глядеть-то?
— Да вон же!
Тень метнулась в сторону и на секунду замерла.
— Стреляй же, мама родная! Стреляй, тебе говорят!
Автоматная очередь вспорола тишину. Захлопали двери казармы. Бойцы выскакивали кто босиком, кто в трусах, но с автоматами.
Комков показал Семибратову, где видел тень. Десантники рассыпались по берегу, обшарили скалы и ничего подозрительного не обнаружили.
— Може, то зверюга какая? — высказал предположение Семенычев.
— Конечно, — поддержал его Пономарев.
— Яшке спросонья привиделось, — усмехнулся Галута.
Но Комков настаивал на своем.
— Развел баланду, — недовольно буркнул Шумейкин. — Пошли, братва, спать.
Десантники направились к казарме, поругивая Комкова, и тут справа, где песчаный берег был усыпан камнями, раздался голос Мантусова. Старший сержант звал к себе. Солдаты бегом устремились к помкомвзвода. Мантусов включил электрический фонарик и направил луч в камни. На песке четко обозначился свежий след сапог.
— О це да-а! — Семенычев присвистнул.
Набежавшая волна смыла след. Начинался прилив.
Семибратов подозвал Мантусова.
— Надо выставить второй пост на берегу, — сказал он. — И завтра с утра еще раз прочесать окрестности.
Глава третья
Комков стал лекарем поневоле. Сперва санитаром во взводе числился Сазонов. Вероятно, потому, что у него была аптечка, предусмотрительно захваченная с катера. Однако вскоре выяснилось, что о медицине мичман имеет самое туманное представление.
Сашок, чистивший рыбу, порезал руку, и Сазонов взялся перевязывать его. Он делал это так неумело, что Комков, наблюдавший со стороны, не выдержал.