Проснувшись, я увидела возле своей кровати мистера Локка, который сидел и читал газету.
– Доброе утро, милая. Как ты себя чувствуешь?
Я сглотнула кислую слюну.
– Мне лучше, сэр.
– Я рад. – Он сложил газету с математической точностью. – А теперь послушай меня очень внимательно, Январри. У тебя есть большой потенциал – даже огромный! – но ты должна научиться хорошо себя вести. С этого дня никаких больше глупых фантазий, никаких побегов и никаких дверей, которые ведут не туда, куда должны.
Он вгляделся в меня с таким выражением лица, что я невольно вспомнила старинные изображения Бога – строгого отца, чья любовь неизменно взвешивает и измеряет тебя, прежде чем признать достойным. Его глаза давили на меня, как тяжелые камни.
– Ты будешь хорошей девочкой, знающей свое место.
Мне отчаянно хотелось стать достойной любви мистера Локка.
– Буду, сэр, – прошептала я. И не солгала.
Мой отец вернулся только в ноябре – такой же помятый, как его багаж. Его приезд прошел по привычной схеме: экипаж, хрустя гравием, проехал по подъездной дорожке и застыл перед каменным величием особняка Локка. Хозяин дома вышел навстречу моему отцу, чтобы похлопать его по плечу, поздравляя с успешным окончанием экспедиции, а я ждала в холле с мисс Вильдой, одетая в джемпер, который был так накрахмален, что я чувствовала себя черепашкой в огромном панцире.
Дверь открылась, и я увидела его силуэт – такой темный и чужеродный в бледных лучах ноябрьского солнца. Отец остановился на пороге, потому что обычно в этот момент его чуть не сбивали с ног пятьдесят фунтов моего веса, взволнованно летящие ему навстречу.
Но я не пошевелилась. Впервые в жизни я не бросилась к нему. Плечи папиного силуэта понуро опустились.
Жестоко, не правда ли? Обиженный ребенок наказывает отца за его отсутствие. Но, уверяю тебя, читатель, я и сама в ту минуту пребывала в смятении. От одного только вида папы, стоящего в дверном проеме, меня переполнил головокружительный гнев. Может, из-за того, что от него пахло джунглями, пароходами и приключениями, темными пещерами и неведомыми чудесами, в то время как весь мой мир был таким удручающе заурядным. Или я просто злилась, ведь меня заперли, а он не вернулся и не открыл дверь.
Отец сделал три неуверенных шага и опустился передо мной на корточки. Он выглядел старше, чем я его помнила. Щетина на подбородке из черной стала тускло-серебристой, как будто каждый день, который он проводил вдали от меня, считался за три. Но его глаза были по-прежнему подернуты знакомой завесой печали.
Он положил руку мне на плечо, открывая взгляду татуировки, которые вились вокруг его запястья, как черные змеи.
– Январри, что-то случилось?
Услышав свое имя из его уст, произнесенное с этим странным, но таким родным акцентом, я чуть не поддалась. Мне хотелось сказать ему правду – я обнаружила нечто огромное и невероятное, оно способно разорвать границы мира; я написала слова, и они оказались правдой, – но я уже выучила свой урок. Я теперь была хорошей девочкой.
– Все в порядке, сэр, – ответила я. Услышав этот взрослый, сдержанный тон, отец вздрогнул, как от пощечины.
Тем вечером я не разговаривала с ним за ужином и не пришла к нему в комнату ночью, умоляя рассказать интересную историю (а рассказывать он умел; отец всегда говорил: его работа на девяносто девять процентов заключалась в том, чтобы слушать истории и понимать, куда они ведут).
Но я покончила с этими глупыми фантазиями. Никаких больше дверей и даже Дверей, никаких грез о серебряных морях и белых городах. Никаких историй. Я подумала: это еще один урок, который нужно усвоить, чтобы повзрослеть. Все через это проходят.
Однако, дорогой читатель, я раскрою тебе секрет: я сохранила серебряную монету с портретом чужеземной королевы. Я носила ее в кармашке, вшитом в нижнюю юбку. Прижатая к моей талии, монета всегда была теплой, а когда я держала ее в руках, то чувствовала запах моря.
Целых десять лет у меня не было ничего дороже этой монеты. А потом мне исполнилось семнадцать, и я нашла «Десять тысяч дверей».
2
Дверь в кожаном переплете