Она подсадила меня на джаз, как на иглу. У нее был красивый голос, с такой легкой хрипотцой, о которой, глядя на нее, никогда не подумаешь. И блюз. Да, и блюз… Столько музыки…
Конечно, отец пытался меня приструнить. Мой старший брат …
Ян оборвал предложение. Прикрыв глаза, потер переносицу. Потом долго смотрел в пол, в одну точку, и Катя, встревоженная этим болезненным движением его души, не решилась нарушить молчание.
— Так вот, у меня был брат, — в том же тоне продолжил Ян. — Я называл его Старший. Он был Братом — с большой буквы. Всегда на моей стороне — что бы ни случилось. Не каждый на такое способен. Старший превосходно играл на ударных, настоящий талантище. Он словно весь был создан для этого инструмента, заточен специально под него. Едва окончив гимназию, Старший рванул в Москву играть по клубам — вопреки воле отца. Потом брат подсел на наркотики. Так что он считался «бракованным» сыном. И всю свою нерастраченную энергию папаша направил на меня, старательно завинчивал гайки. А мне — семнадцать, гормоны, первая любовь. Если когда-нибудь у меня будет сын… В общем, отец пытался меня образумить, потом, вдруг, ослабил хватку, словно рукой на меня махнул. Мне бы тогда почуять подвох, но куда там… И вот, однажды утром, месяца два спустя, прихожу я к Маше, как обычно, — а дверь никто не открывает. Мобильных тогда еще не было. Поехал в универ, а ее одногруппник сообщил мне новость — ее исключили. За прогулы. Еще месяц назад.
Это было невероятно, невозможно. Но я почему-то сразу поверил. Внутри сразу холодно стало, до дрожи, словно в жару глотнул ледяной воды. Я же весь этот месяц, почти каждое утро, провожал ее до универа! Каждый вечер встречал после занятий. То, что сказал ее одногруппник, не умещалось в голове, давило — до дикой боли.
Я обратно к ней. Сел под дверь и сидел, пока ее мама — Маша росла без отца — не вернулась с вечерней смены завода. «А Маруся, — говорит, — уехала». «Куда уехала?!» — «В Америку, в Техас». Америка!..
Ян горько усмехнулся. Катя притаилась — не двигалась и даже дышать старалась, как можно реже.
— Сейчас, наверное, это мало бы что значило. Но тогда… Ни электронной почты, ни скайпа, ни социальных сетей. Как найти человека в Америке?! Который не хочет, чтобы его нашли?
Ее мама пыталась вывести меня из шокового состояния чаем с малиновым вареньем. Все ближе и ближе пододвигала мне то кружку, то блюдце с сушками, и рассказала, что, когда Машу исключали, у декана сидел какой-то нувориш. Вместо отсутствия перспектив, одежки с чужого плеча, работы уборщицей и безденежья, он пообещал учебу в хорошем американском колледже. С проживанием, питанием, репетитором по английскому — и пособием. Плюс — пособие матери, чтоб не скучала без дочери. Я слушал эту историю, а мне в чай капали слезы. Я до этого лет с шести не плакал — как в школу пошел. И знаешь, Кэт, мне даже стыдно за слезы не было — как больному человеку не стыдно за рвоту.
«Новым русским», как ты, наверное, догадалась, оказался мой отец. К тому времени я и так его уже порядком ненавидел. За то, что с братом моим обращался, как с грязью. За синяки, которые пыталась скрыть моя мама. За то, что до безумия хотел передать мне свой «ген превосходства» и считал, что я должен быть ему за это благодарен. Он выбрал для меня гимназию, будущую профессию и место работы, сортировал моих друзей и, наверняка, уже присматривал для меня самку… А потом я стал его ненавидеть еще и за Машу.
У нас с ней все могло получиться. Но отец надавил на нее — и Маша сломалась. Вряд ли ее можно в этом винить. Я был еще мальчишкой, школьником. Готовым к революции, но не к созиданию. Возможно, Маша и в самом деле со мной пропала бы. Как бы там ни было, я больше ничего о ней не слышал.
* * *
Стемнело.
Они сидели рядом, едва касаясь плечами, безмолвно и неподвижно. Грудная клетка Яна медленно поднималась и опускалась — словно он спал.
Кэт опомнилась первой. Не включая света, принесла с кухни огарки свечей, что остались после «голого ужина». Расставила их на полу, на полках, на подоконнике. В коротком светлом сарафане она и сама была похожа на горящую свечу.