Невероятно. Кажется, я должна была восхититься. Любой на моем месте должен был.
Но я – Сэл Какофония. И я не могла смотреть на этот крошечный город и не видеть маленькое кладбище. Где каждая постройка – могила. Каждый шпиль – склеп.
Слишком много их возведено моей рукой.
– Три месяца.
Хриплый голос донесся откуда-то из недр комнаты. В тени, с другой стороны стола, что-то пошевелилось, подавшись ближе к тусклому свету.
Мужчина. Или, может, скелет, который еще не понял, что он мертв. Сложно сказать.
Он был высоким, тощим и, честно говоря, не таким уж старым. Однако усталость сточила юность и мощь, оставив человека слишком исхудалого, чтобы есть, слишком изнуренного, чтобы умереть. Его волосы были уже скорее белыми, чем черными, и свисали нечесаными прядями. Согбенность была непривычной и чуждой. Одежда неплохая, но грязная и мятая. Лицо осунулось, как у мертвеца в петле, землистая кожа обвисла вокруг глубоко посаженных, обведенных темным глаз.
Два-Одиноких-Старика.
Некогда величайший вольнотворец Шрама. Теперь хранитель самой крошечной крипты в мире.
– Три месяца, двадцать четыре дня, шестнадцать часов, сорок девять минут и, – он помедлил, закрыл глаза, продолжая безмолвно шевелить губами, – семь секунд. – Он махнул тонкой рукой над миниатюрным городом. – Вот, сколько это заняло.
Я, не проронив ни слова, уставилась на город – его город. Неужели столько же прошло с тех пор, как Последнесвет оказался разрушен? С тех пор, как я скрылась в дебрях и отправилась гоняться за смертью? Мне казалось, прошло больше времени, словно я исчезла из мира, который продолжил жить годами уже без меня.
Интересно, казалось ли ему так же.
– Последнесвет… настоящий Последнесвет был возведен за всего двадцать два года, – продолжил Два-Одиноких-Старика голосом, похожим на хруст битого стекла. – Неточно, я знаю, но на деле город никогда не переставал строиться. Каждый год находились люди, желающие больше домов. Каждый год я думал, мы можем сделать башни выше или заставить фонари светить ярче. – Он уставился на миниатюрный город на долгий, полный тишины миг. – С фонарями было сложнее всего. Их так много.
– Но я помню каждый, – произнес он, – потому что я был рядом, когда мы каждый вешали. Это, в конце концов, моя алхимия и сигилы давали им свет. И каждую постройку возводили по моей задумке. При мне сооружали каждую башню, таверну, кафе и лавку, сад и парк…
Его голос стих. Взгляд тоже померк, устремившись куда-то в темноту, к призрачному городу, куда величественней этого.
– Двадцать два года.
Он покачнулся, оперся на край стола.
– И они разрушили все за меньше, чем день.
Они разрушили.
Вернее, мы.
Шрам кишел молвой о том, как это произошло. Никто не мог договориться, кто же первый выстрелил – то ли революционные пушки ядрами, то ли имперские птицы чарами. Равно как никто не мог договориться, кто же стал первой невинной жертвой – то ли семья, попавшая под перекрестный огонь, то ли старик, пораженный взрывом. Но все знали, что Революция и Империум рвали друг друга на куски и в ходе боя утащили Последнесвет за собой.
Была там и Сэл Какофония. Кто-то говорил, что это она все и развязала. Кто-то говорил, что она просто оттуда вышла. Кто-то говорил, что она лично переходила от дома к дому и пронзала клинком глотки всем, кого только могла найти – мужчинам, женщинам, детям.
Честно говоря, задумываясь о том времени, я иногда с трудом вспоминаю, кто прав.
Но я там была. И я привела в город огонь и кровь. Когда я уходила, я оставляла позади груду пепла и праха.
Я хотела сказать, что оно того стоило. Что из-за того, что я сделала той ночью, умерли злые люди. Но стоило мне открыть рот, как я ощутила на языке вкус лжи.
Неважно, сколько злых людей я прикончила, ведь я убила куда больше хороших.
Я не знала, какие слова сказать, чтобы уравнять чаши этих весов.
Не знала, существуют ли такие слова вообще.
– Я не виню тебя, Какофония.
Может, он ощутил мое колебание. Или, может, просто говорил сам с собой. Он не смотрел на меня, по-прежнему не отводя взгляд от крошечного города.
– Ты не была первой, кто принес в мой город оружие, – продолжил он. – И твое, пусть и внушительное, не было самым разрушительным в его стенах. Все, что ты сделала – это развязала драку. Последнесвет видел множество драк прежде. – Он покачал головой, пряди волос дрогнули. – Это я впустил Империум. Я впустил Революцию. Это я каким-то образом решил, что они никогда и не подумают запятнать мой город своей грязной войной.
Он дернулся, скривился, закрыл глаза.
– Неверно. Нет, так совсем неверно. Не то чтобы я полагал, будто они не развяжут бой никогда. – Он вновь взглянул на свой крошечный город, с прорезавшимся на лице отчаянием. – Я думал, что все станут смотреть на Последнесвет как я. Думал, что они посмотрят на его огни, его башни, его воду и увидят то же, что и я. Каждое утро я просыпался, я смотрел на город и думал, как мне повезло, что удалось его построить, создать. – Он вздохнул так тяжко, что чуть не потерял равновесие. – Как смотришь на свое дитя и гадаешь, сколько всего великолепного оно сотворит, увидит, кем станет. Никто не смотрит на свое дитя, гадая, сколько людей из-за него погибнет.