Досель я черт не созерцала
прекраснее! Как ты хорош!
Но копия не лучше все ж
далекого Оригинала.
Увы, его я потеряла,
чьей красоте подобной нет!..
Нарушив скромности запрет,
любовью свергнутая с трона,
я, взяв пример с Пигмалиона,
молю, чтоб о́жил твой портрет
Касаюсь я рукой портрета:
хочу увериться сама,
что тот, кто свел меня с ума,
живой не прячется там где-то…
Но знаю, своего секрета
твоя не выдаст красота;
и тщетна сердца маета,
напрасно исхожу я в плаче —
увы, твои глаза незрячи,
твои безмолвствуют уста.
Сколь жизнь разлюбленной уныла:
мою похитил душу ты, —
твоей бездушной красоты
она, увы, не оживила.
Твоя жестокость раздавила
покорность нежную мою.
Я заблужденья не продлю —
ты стал безжалостней, чем прежде:
не смею верить я надежде
и сердце скорби предаю.
И вновь ищу я тщетно путь
к твоей душе своей любовью,
и сердце вновь исходит кровью,
себя не в силах обмануть.
То радость наполняет грудь,
то вновь теснят ее страданья,
но все ж должно мое сознанье
дать счастью наконец простор:
ты — здесь, и станешь с этих пор
ты свято чтить мои желанья.
И сколько ты мне ни готовь
свидетельств своего бесстрастья, —
знай: твой портрет вернул мне счастье,
чего не сделала любовь.
Отныне счастлива я вновь,
пусть я не раз похолодею,
когда небрежностью своею
ты мне затмишь сиянье дня...
Ты можешь не любить меня, —
я все равно тобой владею.
ДЕСИМА
воину-сочинителю
На твой плюмаж смотрю теперь я
без удивления, затем,
что и чернильницу и шлем
равно́ увенчивают перья.
Могу сказать без лицемерья —
таких достоинств нет ни в ком:
в сраженьях блещешь ты умом,
в своих писаниях — отвагой;
как перышком, владея шпагой,
как шпагой, ты разишь пером
ДЕСИМЫ
прославленному оратору
Наш Цицерон! Я так мечтала
хвалебный гимн вам сочинить,
но для того, чтобы хвалить,
я вас должна понять сначала.
У вас поклонников немало,
я к ним принадлежу сама:
в речах искусны вы весьма,
их мудрости нельзя не верить,
и все ж никто не мог измерить
величье вашего ума.
Вы словно море: ведь оно
нас повергает в изумленье
и дразнит нам воображенье,
хоть недоступно взорам дно.
И пусть нам, смертным, не дано
проникнуть в тайны сей пучины,
довольно бросить взгляд единый
на зыблемую ветром гладь,
чтобы пред ней затрепетать
и превознесть ее глубины.
Коль мудрость — без конца и края,
нельзя постичь ее вполне, —
и потому простите мне,
что я хвалю, не понимая.
Вас буду воспевать всегда я:
коль, вашим внемля словеса́м,
пойму их с горем пополам,
я их с умом хвалить готова;
когда же не пойму ни слова,
я на слово поверю вам.
ЛИРЫ
ЛИРЫ,
продиктованные желанием рассеять необоснованные ревнивые подозрения
Безжалостен твой взор...
Что ж, Фабьо, я приму, не протестуя,
мой смертный приговор, —
но прежде выслушай меня, прошу я:
к чему бы грешник ни был присужден,
на исповедь имеет право он.
Поверив в оскорбленье,
что якобы тебе я нанесла,
меня в ожесточенье
ты проклял, Фабьо. Как, скажи, могла
взять верх молва, где правды нет ни грана,
над мудростью, не знающей обмана?
Как мог моей вине
поверить ты, глазам своим не веря?
Надел на шею мне
ты петлю, с милосердьем лицемеря.
Меня карая щедрою рукой,
над милостью дрожишь ты, как скупой.
Коль неверна была я,
пусть молнией сразит твой гнев меня,
коль увлекла другая
меня любовь, пусть не прожить мне дня!
Коль отдана любовь на поруганье,
о жизнь моя, дай смерть мне в наказанье!
И если я хоть раз
взглянула на кого-нибудь другого,
иль из любезных фраз
другому подарила я хоть слово,
иль слов его ждала я, не дыша, —
лиши меня души, моя душа!
Умру я, не дерзая
сражаться с незадачливой судьбой,
и лишь молю тебя я:
позволь мне выбрать смерть мою самой.
Смерть предоставь в мое распоряженье,
коль жизнь я отдала в твое владенье.