Я сделалась монахиней, хотя полагала, что монашество (я говорю не о существе его, но о сторонах побочных) содержит много несовместного с моею натурою; однако при моем полнейшем неприятии замужества, положение монахини представилось мне более соответственным и достойным в том выборе, с помощью коего жаждала я обрести свое независимое и надежное будущее. В стенах монастыря уповала я умиротворить дерзостные помыслы моего разума, устремленные к одиночеству; я жаждала быть одинокой, жаждала отрешиться от самой малой обязанности, могущей помешать моему служению наукам; я готова была не слышать человеческого голоса, дабы его звук не нарушал моей безмолвной беседы с любимыми книгами.
В монастыре я вернулась к своим занятиям (впрочем, я выражаюсь неверно, ибо никогда их не оставляла), или, лучше сказать, продолжала свои занятия науками (в чем находила я отдохновение в часы, свободные от обязанностей, предписываемых уставом), и без устали предавалась чтению книг и постижению заключенных в них знаний, не имея, однако, другого наставника, кроме самих книг, кои бездушны и не заменяют живой речи и советов, — но препятствие сие не могло охладить моего рвения. Усвоив основы разных наук, я продолжала изучать их все разом, не имея ни к одной предпочтительной склонности, соблюдая, однако, должный порядок в их изучении: одни служили мне в качестве серьезных занятий, а другие для развлечения, так что последние были отдыхом от первых, и я желала бы на основе моего собственного опыта уверить всех, что изучение одних наук никоим образом не мешает изучению других, а, напротив, способствует проникновению в тайны оных, благодаря их различию, а также их скрытой связи. И ежели при изучении различных наук я не во всех науках преуспевала в равной мере, то лишь по причине невосприимчивости своей и немощи моего разума, но отнюдь не по причине разнообразия изучаемых предметов. В свое оправдание смею лишь посетовать на отсутствие наставника, а также соучеников, с коими надлежит обсуждать и закреплять изучаемое; моим же единственным наставником остается безгласная книга, а соучеником — бесчувственная чернильница, и вместо советов и совокупных догадок — бесконечное множество помех, проистекающих не столько из необходимости выполнять предписанное уставом, сколько из самого распорядка нашей жизни: едва берусь я за книгу, как в соседней келье кому-то приходит в голову петь и музицировать; едва начинаю что-то обдумывать, как слышу ссору служанок и принуждена прервать свои занятия, дабы рассудить их спор; едва мое перо прикасается к бумаге, как знакомая дама жалует ко мне с визитом и нарушает мой покой, желая доставить мне удовольствие, а посему я должна не только мириться с ее вторжением, но и испытывать к ней благодарность. И сие продолжается беспрерывно, поскольку часы, отводимые мною для занятий, суть часы, свободные от моих монашеских обязанностей, но они же, увы, свободны и для тех, кто препятствует моему уединению...