Случилось так, что, меж прочих благодеяний, господь даровал мне нрав мягкий и обходительный, и он-то снискал мне любовь наших сестер (кои, по доброте своей, не замечают моих слабостей), и они рады быть в моем обществе; видя их расположение и платя им ответной любовью, я также всегда рада их обществу и потому завела обычай проводить с ними свободные часы, отдыхая за беседой. Однако обычай сей не преминул отразиться на успешности моих занятий, и тогда я дала обет не входить в чужую келью, ежели меня к тому не вынуждает долг или милосердие: не давши столь сурового обета, я не в силах была бы устоять перед просьбами любящих меня монахинь. Обет сей я назначила себе (зная свое мягкосердие) сроком не то в месяц, не то в две недели, по истечение коих я возобновила прежний обычай, положив один или два дня в месяц проводить в беседах с нашими сестрами, не столько ради собственного отдыха (потому как для меня свобода от занятий никогда не была отдыхом), сколько ради того, чтоб не прослыть неучтивой, нелюдимой и неблагодарной и тем самым не оскорбить столь мало заслуженных мною чувств, выказываемых мне моими дорогими сестрами. Все вышеописанное может служить свидетельством того, сколь неодолима моя склонность, и я благодарю бога, что питаю ее лишь к наукам, а не к чему-либо иному, менее достойному, в противном случае страсть моя была бы для меня непереносимой. Из сказанного явствует также, сколь часто мне в занятиях моих приходилось плыть против течения (вернее сказать, терпеть крушения в сем плаванье); к тому же следует поведать и о наиболее тягостной стороне моего существования, ибо те препятствия, о коих шла речь до сих пор, суть неизбежные либо случайные, но никем прямо не чинимые; однако я не упомянула еще о других, чинимых мне непосредственно и выражающихся в прямом запрете моих занятий. А меж тем, кто поверит в сие, видя всеобщее одобрение моим трудам, кто усомнится, что я плыву с попутным ветром по спокойному морю на парусах неизменных похвал? Увы, всевышнему ведомо, что положение мое отнюдь не таково, ибо в самих цветах славословия гнездятся столь ядовитые аспиды соперничества и гонений, что описать их мне не под силу, и наипаче болезненны и пагубны укоры не тех, кто преследует меня, не скрывая своей ненависти и злобы, но тех, кто, даря меня расположением и желая мне добра (и, быть может, заслужив сим благим намерением божью милость), более, чем все прочие, мучают и губят меня, говоря: «Страсть сия несовместна с блаженным неведением, в коем должно раствориться и самому разуму со всею его проницательностью и остротой». Сколь тяжко сносить подобные укоры! Редкий род мученичества, где я и жертва и невольный свой палач!
А моя другая — и удваивающая мои злосчастья — страсть к сочинительству стихов! Сколь многочисленные нарекания она на меня навлекла и еще навлечет! Не скрою от вас, моя сеньора, что порой я склоняюсь к мысли, что тот, кто выделяется среди прочих, или, вернее сказать, тот, кто выделен богом, ибо один бог в том властен, — тот, увы, становится всеобщим врагом, поелику всем другим представляется, что он похищает похвалы, коих заслуживают они сами, и препятствует изъявлению восторгов, коих они жаждут, — и потому они делаются его гонителями.
О роковой знак, делающий нас мишенью зависти и предметом нападок! Всякое превосходство, будь то превосходство в достоинствах, знатности, богатстве, красоте или познаниях, подвергается гонениям, но с наибольшею жестокостью преследуется превосходство разума. Сие проистекает, во-первых, из его беззащитности, ибо и богатство и знатность могут покарать тех, кто отваживается их затронуть, разум же, хотя в нем и содержится величия куда больше, нежели в знатности и богатстве, слишком скромен и слишком раним, чтобы себя защитить. Вторая причина есть та, о коей справедливо упоминает Грасиан[5], говоря, что преимущества разума заключены в самом его существовании. Ангел лишь потому выше человека, что более способен к проникновению во все сущее; у человека перед животным нет другого преимущества, как только в наличии разума; но поелику никто не желает быть ни в чем ничтожнее прочих, то ни один не признает, что другой разумеет более его, ибо сие означало бы, что другой выше его по самой своей сути. Человек может еще признать, что есть некто знатнее его, или богаче, или красивее, или даже ученее, но что есть умнее его, навряд ли отыщется хоть один, кто сие признает: «Rarus est, qui velit cedere ingenio»[6]. Вот откуда проистекают столь сильнейшие гонения на разум.
5
Грасиан Бальтасар (1601—1658) — крупнейший прозаик и теоретик испанского барокко, автор книг: «Искусство острого разума», «Обиходный оракул», «Критик» и др.