- О чем, смею ли узнать, спор? - спросил Разумовский.
- О, никакого спора, - поспешно ответил дипломат. - Я высказываю месье Изабе свое восхищение: композиция его картины задумана так искусно.
Он кисло улыбнулся и отошел. Месье Изабе сокрушенно посмотрел на Разумовского.
- Что? Недоволен местом? - спросил Андрей Кириллович.
- Сил моих больше нет! - ответил Изабе, поднимая руки. - Все задеты, все обижены, все недовольны... Кроме вас, граф, - любезно добавил он. - Что же будет, если в самом деле приедет Веллингтон?
- Вы вправду его поместите с краю? - недоверчиво спросил Разумовский.
- Куда же мне его деть?.. Может, Бог даст, это только слухи и он не приедет. Нельзя же в последнюю минуту все менять. Пусть стоит в профиль, с краю у двери, будто только что вошел... Но я знаю, что ему сказать. Я скажу ему, что в профиль он похож на короля Генриха IV...
- По-моему, никакого сходства.
- По-моему, тоже.
- Ни по лицу, ни по уму.
- Этого я не смею говорить о столь высокопоставленном человеке. Но спорить с вами я тоже не смею... Pour ne pas donner un démenti á Votre Excellence{16}, - почтительно сказал месье Изабе.
Очень довольные друг другом, они направились к выходу. Швейцар без булавы подал шубы, швейцар с булавой открыл настежь дверь. По Ballplatz отъезжали последние кареты. Впереди бежали скороходы в странных костюмах, в шляпах с перьями; в руках у скороходов были факелы, хоть еще и не стемнело.
- Что же вы, граф, не скажете мне ничего о моей картине? - лукаво спросил на улице месье Изабе. - Пойдем пешком, правда?.. Вам она не нравится?
- Очень нравится, напротив, - ответил Разумовский. - И я рад тому, что вы пишете картину. Вы знаете, как я люблю и ценю ваш огромный талант, но не лежит у меня душа к миниатюре. По-моему, у миниатюристов вырабатывается особое отношение к жизни: они все себе представляют в малом виде, а потому видят малое во всем. У миниатюры нет будущего.
- А по-моему, самое высшее искусство именно миниатюра. Потому что... Впрочем, не знаю, как объяснить... Искусство не должно быть элитным... Вот вы боготворите Канову! Что и говорить, талантливый человек, его искусство очень нарядно... По-вашему, у Кановы есть будущее? Я думаю, никакого. Голый огромный Наполеон со статуей свободы в руке у меня ничего, кроме смеха, не вызывает. Я раз двадцать писал Наполеона на табакерках. Очень может быть, это и не Бог знает что такое. Но, по совести, «Наполеон» Кановы ни одной моей табакерки не стоит...
- Да разве ваши миниатюры не нарядны? - разводя руками, возразил Разумовский; он обиделся за Канову.
- Нарядны, но в меру... Они прежде всего верны. Если аккуратность - вежливость королей, точность мельчайших деталей картины, по-моему, вежливость художника. Меня бранят за внимание к мелочам, - разве в картине есть мелочи! Задача искусства выписывать и оживлять, а одно невозможно без другого. Из искусства надо выжать воду. Сухость - недостаток в чем угодно, но только, пожалуй, не в живописи. Будущее принадлежит тому искусству, которое удачно загримируется под безделушку. Нарядность? Да, конечно, без нее не обойтись. Искусство всегда немного наряднее, чем жизнь, иначе оно было бы невыносимо... Впрочем, Наполеон моих последних табакерок почти и не наряден: усталый, пожилой человек, все взявший от жизни.
- Это оттого, дорогой месье Изабе, что вы предвидели падение империи, - сказал с усмешкой Разумовский. - Когда вы писали корсиканца, вы, наверное, уже предчувствовали, что через год будете писать нас... Я шучу, конечно, - поспешил добавить он.
- Заметьте еще, дорогой граф, - сказал месье Изабе, - что до корсиканца, который, кстати сказать, был умнее всех жителей Бурга, вместе взятых, да еще с Ballplatz на придачу, до корсиканца я писал разных революционеров. Среди них тоже попадались хорошие люди. А до революционеров я писал несчастную королеву Марию Антуанетту. Она была прелестная женщина. Политические деятели для того и живут, чтоб резать друг друга, я в этом не виноват. Мое дело - писать возможно лучше, и только. Едва ли потомство будет особенно интересоваться моими политическими взглядами, не правда ли?
- Надеюсь, вы на меня не обиделись? - спросил Разумовский. - Уж нам-то, профессиональным политикам, хвастать нечем... Кстати, слышали ли вы о последнем выступлении вашего друга князя Талейрана? Он предлагает конгрессу 21 января, в день казни короля Людовика XVI, отслужить торжественную панихиду в соборе святого Стефана... Даю вам слово!.. Должен сказать, мы все видали виды, но когда этот человек, бывший закоренелый революционер, друг и товарищ всех цареубийц Конвента, внес свое предложение, в зале наступило гробовое молчание, все мы опустили глаза, как институтки... Разумеется, предложение было принято.