- И говорят, ваш Бетховен принял его Бог знает как! Посоветовал ему написать еще несколько «Севильских цирюльников».
- Это было бы не так плохо.
- Да, но какой грубый человек!
- Да кто вам сказал, что он был груб с Россини? Это неверно.
- Мне говорили... Он и визита ему не отдал.
- Если не отдал, то потому, что нелюдим.
- Очень хорошо! Что должны о нас подумать иностранцы! А между тем я сама слышала, как Россини просил князя Меттерниха: нельзя ли сделать что-либо для Бетховена?
- Подумайте, о ком вы говорите, Мицци, - строго сказала мать хозяйки дома. - Вспомните, что Бетховен глух! Во сне такое увидеть страшно.
Полнолицая дама замолчала. Разумовский смотрел на нее с ненавистью.
- Это как если бы вы стали немой, Мицци, - весело сказала хозяйка. - Представьте себе: при вас мы рассказывали бы все венские сплетни, а вы от себя ничего не могли бы добавить.
Дама засмеялась, за ней и другие гости.
- Это было бы гораздо хуже, чем глухота Бетховена!
- Это было бы из Дантова ада!
- Или из области инквизиционных пыток!
- Кто по-настоящему трогателен, это Шиндлер. Что он терпит от старика, а предан ему как собака!
- Говорят, он на своих визитных карточках пишет: «Друг Бетховена». Смех усилился.
Tanzen war ein Gottesdienst, War ein Beten mit den Beinen...{33}
Гейне
Капельдинер почтительно проводил Разумовского к ложе Тунов и сообщил, что антракт подходит к концу: сейчас начнется симфония. Почти у дверей ложи Андрею Кирилловичу бросилось в глаза знакомое лицо. По коридору не шел, а скользил невысокий человек с веселым, добродушным лицом. «Кто такой? Француз? Русский?..» Этот человек нисколько не походил на русского, но что-то его связывало в памяти князя с Россией, - Разумовский не сразу узнал танцовщика Дюпора, когда-то сводившего с ума публику Петербурга и Москвы. На лице у танцовщика расплылась необыкновенно радостная улыбка, хоть и он тоже не сразу узнал Разумовского, - помнил только, что это кто-то важный и приятный. Дюпор давно больше не танцевал, не соблюдал режима и очень растолстел. Однако балет сказывался и в его походке, и в выражении лица, и в манерах; он даже и говорил как-то так, что казалось, будто и слова, и мысли у него грациозно танцуют. О Дюпоре уже несколько лет дамы отзывались: «Ах, его надо было видеть лет десять тому назад!..» Он радостно поздоровался с Разумовским. Неожиданно они заключили друг друга в объятия (капельдинер посмотрел на них с изумлением); в России Андрею Кирилловичу никак не пришло бы в голову обниматься с танцовщиком, хотя бы известным на весь мир. Но здесь, в Вене, Дюпор был ему особенно приятен.
- Вы что тут делаете? - спросил Разумовский. По недоумевающему лицу француза он понял, что задал неудачный вопрос.
- Разве вы не знаете, князь, что я управляю этим театром?
- Да, конечно, я знаю... Я хотел сказать: отчего вы не за кулисами?
- Сегодня мне там нечего делать: ведь театр сдан под концерт. Давно ли вы в Вене, князь?.. Вы в этой ложе? Один?
- Один...
Разумовский рассказал, как это вышло. Из Тунов никто не пожелал ехать с ним на концерт (он чувствовал, что это было легкой демонстрацией по его адресу).
- Видите, как я стремился в ваш театр... Отчего бы вам не посидеть со мною? Мне в самом деле неловко одному в ложе...
- С большим удовольствием посижу.
Дюпор балетным жестом открыл дверь и, пропустив вперед князя, не вошел, а впорхнул в ложу. Зал горел дрожащими огнями. Часть музыкантов уже сидели на сцене, настраивая инструменты, стирая пыль с барабанов и контрабасов. Разумовский с первого взгляда увидел, что публика не слишком парадная. Императорская ложа была пуста. Появление князя кое-где заметили в зале, с разных сторон ему радостно кланялись, однако своих людей оказалось гораздо меньше, чем было бы на парадном спектакле. Андрей Кириллович устроился в кресле поудобнее и начал разговор с Дюпором. Они вспоминали общих знакомых. Многие давно умерли, Дюпор этого и не знал. При всяком таком сообщении на его благодушном лице автоматически выступало выражение крайнего горя. Разумовскому казалось, что это выражение лица из какого-то балета. «Султан узнает о смерти одалиски», - подумал Андрей Кириллович.
- А как поживает мадемуазель Жорж? - улыбаясь, спросил он.
У Дюпора был когда-то со знаменитой артисткой роман, очень занимавший московских дам. Теперь это было далекое прошлое, и о нем, собственно, можно было говорить свободно. Однако танцовщик не сразу принял тему. На его лице появилось выражение крайней скромности: «Акид не выдаст тайны Галатеи».
- Я помню, ведь она вас похитила и переодетым привезла из Парижа в Петербург... И очень хорошо сделала, - смеясь, сказал Разумовский.
- Quelle femme! Quelle femme!{34} - расширив глаза, произнес Дюпор. Скромность его растаяла перед настойчивой нескромностью Разумовского («Акид выдаст тайну Галатеи»). -L'Empereur Napol?on disait qu'elle avait des abatis, canailles. Mais ce n'est pas vrai, je vous le jure! Les pieds un peu grands, peut-?tre, mais d'une beaut?!..{35}
- Верю, верю, - говорил весело Андрей Кириллович, знавший, что в этом была главная гордость жизни Дюпора: он и Наполеон были близки с одной женщиной.
- Да, хорошее было время, - с автоматическим вздохом сказал автоматическую фразу Дюпор, вывезший из России состояние. - Хорошее было время!
- Вам, слава Богу, недурно и в Вене... Что вы теперь пишете?
- Пишу балет «Le volage fix?»{36}, - ответил польщенный Дюпор и принялся рассказывать о своих работах. Андрею Кирилловичу стало завидно: он теперь завидовал всем людям, имеющим какое бы то ни было призвание, а Дюпор был по-настоящему влюблен в свое искусство. Говорил он так, точно творчество не оставляло ему ни одной минуты свободного времени: он, может быть, и рад был бы все бросить и начать жизнь самого обыкновенного человека, но что поделаешь с публикой? Знать ничего не хочет и не прекращает оваций. Этот тон остался у Дюпора от лучших времен и еще усилился с тех пор, как дамы стали говорить: «Ах, его надо было видеть лет десять тому назад!..» Разумовский рассеянно слушал, оглядывая зал, поддакивая и переспрашивая, иногда невпопад.
Зал быстро наполнялся. В коридоре прозвонил колокольчик. Публика занимала места. Несколько кресел в первых рядах оставались незаняты, вызывая неприятное чувство у Андрея Кирилловича. Эти оскорбительные для Бетховена пустые места портили вид и настроение зала.
- Да, очень интересно, - рассеянно сказал Разумовский, заметив, что долго не подавал реплики.
- Что интересно, князь?
- То, о чем вы говорите... Но я из ваших балетов предпочитаю эту... Как ее?.. «Галатею»... Скажите, отчего никого нет в императорской ложе?
- Его Величество сейчас пребывает вне Вены, - почтительно наклонив голову, сказал Дюпор. - Кроме того, вы знаете, при дворе не очень любят Бетховена.
- Как он поживает, старый якобинец?.. Говорят, плох?
Дюпор постучал по лбу пальцем и заговорил уже без балетных жестов: о деньгах он говорил просто.
- Послушайте, князь, - сказал он. - Полный сбор в моем театре при обыкновенных це нах составляет две тысячи четыреста флоринов. Я сделал старику величайшую скидку, какую только мог, потому что я его люблю... Oui, j'ai un faible pour lui... On dit qu'il d?compose la musique, mais je suis d'avis que c'est un bon musicien, tout toqu? qu'il soit!{37} - с силой сказал Дюпор, точно Разумовский с этим спорил. - Я посчитал за все тысячу. За все! Это чуть только себе не в убыток. Но ему одна переписка нот обошлась в восемьсот флоринов! На что же можно тут рассчитывать при обыкновенных ценах?
- При повышенных ценах, вероятно, публики было бы меньше.