– А как же дети?
– Почему бы тебе не попросить свою маму забрать их на это время?
Эванджелин была в восторге. Она приехала на Манхэттен в середине дня в пятницу. На ней был вязаный хлопчатобумажный блузон итальянского производства и глубоко запахивающаяся юбка-миди. В таком наряде вид у нее был шикарный. Когда она поцеловала Барбару в дверях, дочь уловила свежий запах туалетной воды. Барбара не могла припомнить, когда она сама в последний раз пользовалась духами.
– Я тебе удивляюсь. Когда ты куда-нибудь выберешься? – сказала Эванджелин. – Выглядишь просто ужасно.
Барбара опустила взгляд на свое застиранное полосатое платье. Она носила его еще в колледже, и сейчас, когда она так отощала, оно висело на ней как на вешалке. Ее единственной косметикой был мазок губной помады, которая лишь подчеркивала серый цвет ее лица. Мать была права.
– Я знаю. Я и чувствую себя ужасно. Мне кажется, я бы с удовольствием выбралась отсюда навсегда. – Слова вырвались сами собой, прежде чем она сумела сдержаться. Нежность и заботливость матери растопили ледяные баррикады в ее душе.
– У вас с Диком все в порядке? – Эванджелин Друтен нечасто позволяла себе такие интимные вопросы. Она взяла себе за правило не вмешиваться.
– Не знаю. У него работа, у меня дети… – Барбару больше не волновало, что она говорит. Ей уже не хватало ни гордости, ни желания оставить что-то при себе, показать другим, как она счастлива.
– Но ведь ты так хотела детей.
– Хотела.
– Ты же должна была понимать, что вырастить детей – тяжелый труд.
– Как я могла это понимать, – сказала Барбара и впервые задумалась над тем, что услышала от матери. – Я мечтала о детях, потому что все хотят детей. Большую, счастливую семью. – Барбара замолчала. Потом она пожала плечами. – Наверное, я ошиблась.
– Такая молодая – и столько горечи, – сказала мать. – Не сдавайся так легко. Вот, возьми. – Эванджелин протянула Барбаре две стодолларовые бумажки. – Поборись за себя. Потрать их только на себя. Купи себе что-нибудь новенькое, сделай красивую стрижку. Не сдавайся без борьбы. – Она сложила деньги и сунула их Барбаре в сумочку.
Что же дальше, думала она. Ее дочери кажется, что жизнь разваливается, а она не может предложить ей ничего, кроме новых шмоток и модной прически.
– Спасибо, – поблагодарила Барбара и защелкнула сумочку.
– Соблазни Дика, – сказала мать, отчетливо выговаривая слова. – А если не можешь его, соблазни кого-нибудь еще.
Эванджелин взяла обоих детей и закрыла за собой дверь, ненадолго оставив Барбару наедине с собой, пока не подошло время отправляться на вокзал. У Барбары в голове вертелось только одно: ее матери сейчас пятьдесят семь, а ей самой – двадцать два. Всего лишь двадцать два.
3
Дик ждал ее на вокзале и выглядел великолепно: загоревший и отдохнувший. Барбара удивилась, насколько он похорошел. Они пообедали, строя планы на будущее, договорились, что раз в неделю будут приглашать няню и проводить вечера где-нибудь вне дома.
Позже, в безликом номере, где простыни были без единого пятнышка, а горячая вода в душе била фонтаном и над ванной висело большое сверкающее зеркало, Барбара, отвыкшая от вина, стянула с себя одежду и объявила, что чувствует себя, как отпетая шлюха.
– Докажи это, – сказал Дик, – поведи себя соответствующим образом.
– Постараюсь изо всех сил, – сказала она. И она постаралась.
Стояла неделя бабьего лета, солнечного, теплого не по сезону, с ярко-синим небом, предвещавшим осень. Каждый день они подолгу гуляли вдоль опустевших пляжей, а днем заходили в старомодное кафе-мороженое и заказывали по двойной «Воскресной фантазии». Вечером они объедались омарами или ростбифом, а ночью медленно и сладострастно предавались любви. Все, кто видел их, думали, что у них медовый месяц.
– Я не вернусь обратно.
Они сидели в дюнах вечером в пятницу, глядя, как воды Атлантики длинными, ленивыми волнами набегают на берег. Была половина седьмого, начинался закат. В чистом соленом воздухе еще висело дневное тепло.