— Уж больно многие хотят вот так помочь, — на это Кукубенко усмехнулся.
— На то и голова вам на плечах, чтоб выбрать, с кем вы. Не буду лить елей вам в уши: единственное, что я вам на самом деле сегодня в состоянии предложить, — это работу грузчиками, верно. Дать пропитание вам и вашим семьям. Хочу, во-первых, чтоб вы выжили, а во-вторых — чтоб вы играли. Да, на меня играли. Хотел стать футболистом с детства — вот не вышло. Побуду хоть владельцем собственной команды. Играйте как любители, в порядке проведения досуга. Огромного я содержания вам не предлагаю, зато могу дать относительную независимость… никто, кроме меня, такой свободы вам не даст. О патриотов не хотите пачкаться, переходить на чью-то сторону — и хорошо, и не переходите. Играйте за… завод. Команда хлебного завода. Ведь что на самом деле это будет за команда? И не советская, и не немецкая — вообще без знамени. Вот просто городская. Кого в вас захотят увидеть люди, того в вас и увидят.
— Ловко, — сказал Капустин. — А разве так бывает — вообще без знамени?
— Только так и бывает. Должно быть в порядке вещей. Зачем вам нужно обязательно собой представлять какую-то идею, какую-то силу, какую-то власть, весь смысл которой в том, чтоб задавить другие и утвердить свою единственную верность. Разве идея самого футбола, чистой красоты, вот чистой силы созидания ничтожна, меньше стоит, чем людоедская, воняющая смертью правда любой империи или партии? Бог мой, как я устал от этой дурости, от подавляющей, порабощающей сознание, волю, личность идеи государства, абсолюта, Бога, от этой вечной и бессмысленно кровопролитной склоки наций и религий… едва родился и уже устал от вечной смены подданств, паспортов, фамилий… сколько энергии, сколько умственных усилий ушло на это, в пустоту… вы знаете, чем кончится вот эта последняя великая война и для чего она вообще была нужна? Народы, истощив друг друга, обескровив, наконец-то перестанут определять преимущество в физическом противоборстве, соревноваться в том, кто больше перебьет людей… столетиями было можно так, а после этого, после вот тех и этих лагерей, уже нельзя… нельзя убивать так много своих и чужих, нерентабельно… Да ну и черт с ним, хватит. Давайте выходите сегодня у меня в ночную смену. Сейчас отметитесь, получите вон у него учетные листки. Работайте пока. И думайте. Надеюсь, что поймете — идти вам больше некуда. Или обратно в лагерь, или в «Рух», или, извольте уж, ко мне, в команду заводскую, в «Брот-фабрик», так сказать. А подо мной вас никто не тронет. Если, конечно, только с красным флагом на стадион не выйдете. Ауфидерзейн, через неделю жду с ответом.
Одни остались, чуя под ногами пустоту.
— Что ж, мужики, и в самом деле уже определятся надо.
— Ну самомнение у Кордика, однако, — хмыкнул Свиридовский. — Свою команду, говорит, хочу. Команда город представляет, там министерство, ведомство, вот армию, вот флот… страну огромную там, если сборная… а тут в угоду все единственному человеку. По мановению руки. Рабовладелец хренов. Звериные законы капитала, ничего не скажешь. И главное, похоже, никогда еще и никому такие игроки так дешево не обходились. Играем за еду и подзатыльники. Соотношение класс―цена — ну просто закачаешься.
— Так ты чего, отец, уже согласен, что ли? — с тяжелым неприятием зыркнул Разбегаев. — Ну, кто еще согласен?
— Положим, я согласен, — вскинул голову Добрых.
— Да, Родя… уж ты не Жорка ли второй? На фронте не был, сто раз мог с нашими из города уйти, но почему-то вдруг остался. Профессионалом, да, решил заделаться, от немцев уважение получить?..
— Ну, тихо, тихо, петухи! — прикрикнул Свиридовский. — Давайте рассуждать без этого, логически. Вот мы одиннадцать пока здоровых, целых человек. Друг дружку знаем до пупа.
— Как выясняется, я Родьку вообще не знаю, — поддел, ковырнул Разбегаев.
— Да стой ты, стой. Приходу немца, знаем это, из нас никто не рад, и кончили на этом. Теперь давайте спросим: а что мы можем сделать против немца — здесь и сейчас, в мешке, в плену, всецело подконтрольные, своей малой горсткой, безоружные? Уйти из города? Едва ли, точно не сейчас, это вопрос недель и даже месяцев, а запихнуть нас в лагерь могут уже завтра, и кранты. Что, может, драться? Ну, это вообще смешно, мы немцам на один укус. Две трети нас к тому же семьями своими по рукам повязаны. У меня трое, вон у Сашки двое… ну и так далее, так далее.
— Отсюда вывод — сапоги лизать? — взъярился Разбегаев.
— Да тихо, тихо ты! Пусть батя скажет.
— Вообще не можем ничего? Так, да не так. В чем Кордик прав, так это в том, что, в самом деле, футбол — искусство массовое, да. Он, может, больше стоит, один иной вот только гол, чем все патриотические песни. Так я и думаю: что немцы там готовят? Большой чемпионат. Свои команды. Плюс венгры, плюс румыны, плюс Жоркин «Рух» и всякая другая шушера. А ну мы тоже выйдем? А ну пойдем чесать их всех и в хвост, и в гриву… и немцев таких, и немцев сяких. Ведь мы уж если выйдем, то точно станем всех чесать… ну как без этого? Мы ж по-другому не умеем. Кому понравится такое? Разве немцам? Что за такие будут победители они, хозяева, если мы их по всему полю распушили? Кто же поверит в силу их? Не знаю, что там будут у них за игроки — какие б ни были, но про себя, про вас я все наверное знаю, что мы за игроки. Народ у нас сейчас забит, зашуган, раздерган, разобщен, рассорен, друг дружку рвет и продает. Мрак, безразличие, безволие, признание силы немца. А ну мы в нашем человеке эту веру в непобедимость немца пошатнем? По-моему, уже не маленькое дело. Душа ведь человека как устроена? Ей инстинктивно, я вам так скажу, потребно тянуться к всякой складности, к любой гармонии, да… ты дай ей музыку, дай песню, дай игру, ногами спой свободу и победу, тогда она воспрянет, захочет смыть с себя, с родной земли всю эту слизь. Разве не так? Наша игра ведь что такое есть — единство неразрывное, как целое мы сила, порознь пропадем. Вот, значит, впору и задуматься: вместо того чтоб есть друг друга, а не пора ли помогать друг другу? Дать людям праздник, зрелище, немного приподнять и приподняться вот самим над этим мраком — что, разве мало? Я считаю, нет. Вполне достойная задача.
— Я, батя, уже за, — тряхнул обритой головой Кукубенко. — На то, чтоб фрицам зад надрать, я завсегда готов. А, Клим? Закрутим Гансам позвонки?
— Вон Кордик про знамена говорил, — продолжил в ту же точку Свиридовский бить. — Что мы, мол, будем от лица хлебозавода и как бы безо всякой идеи выходить. А разве это так? Все ж знают, кто мы есть, откуда, где родились, где живем, с кем воевали, все. Мы даже не советские, мы — плоть от плоти своей земли. На поле — та же самая война, только без крови. Да и без крови ли? Как там все обернется — кто же знает?
— Да, немцы точно за такое по головке не погладят, — сказал Капустин. — Мы ж все равно, ребят, как мертвые, без разницы. Откажемся играть — прибьют или уморят, а выйдем бить их и побьем — исход какой же будет? Тот же самый. Тогда хоть погуляем славно напоследок, покажем фрицам класс, какого не видали, а там и в пекло уже можно не зазря.
— И я, и я согласен!
— А что же Клим молчит? Ты че смурной такой-то, Клим? Какие есть сомнения?