— Да об условиях улучшения контракта думаю. Не мало ли мы с Кордика спросили.
— Ну ты даешь! Чего ж тебе еще? Не околеем — и на том спасибо.
— Усиленный паек с него хочу потребовать.
— Чего?
— А мой паек — не хлеб и не тушенка. Железное мне знание необходимо, что человек один родной от немца ни за что не пострадает. Вот аусвайс необходим, железная бумажка, прям броня. Другое имя. Я, братцы, не один и за себя не отвечаю. Вас не могу просить, чтоб все свое решение ставили в зависимость от одного меня, но сам играть не буду без такого договора. Девчонка у меня, девчонка! Что немцы делают с еврейской нацией, вы знаете. Ее отца убили на глазах, она сама стояла перед ямой. Вот только чудом и жива, ты понимаешь, чудом, вот на вершок левее пуля бы, и все. Сейчас ее скрываю все, скрываю, но вечно так не может… из города мне надо ее во что бы то ни стало, в деревню к тетке, в самую вот глушь. Ну, поняли? Жить, жить она должна, такая у меня обязанность.
— А что? Достойная цена, — за шею Клима Кукубенко взял. — И правильно, считаю, Клим, ты перед Кордиком давай этот вопрос ребром, он, думаю, еще и не такое может. А мы все как один за это дело встанем. Что, братцы, встанем за такое дело? Команду хочешь — хорошо, но только ты и нам уж сделай одолжение.
Не матч — младенцев избиение. Сухими, страшно быстрыми ногами плетется кружево из прорвы передач, скальпельно точных вертикальных, поперечных, прямых вразрез, диагональных, длинных, укороченных, носком, щекой, пяткой, подошвой… движением-порханием, обманно хаотичным, путаным, аляповатым, но полным скрытой стройности и совершенной взаимной согласованности всех десятерых червонных игроков творится неостановимая, в каждом своем моменте-вспышке — филигранная, ошеломляющая виртуозностью расчета, безукоризненным ведением атака, сперва как будто величаво-медленная, царственно-спокойная, внушающая страх, безволие, отчаяние держанием-переводами мяча, который не перехватить, который безраздельно каждое мгновение принадлежит червонным игрокам, и вдруг — мгновенная, как бритвенный удар по горлу, как вспышка молнии в грозой набухшем небе. Одной передачей, скрытой, неуловимой, распарывают линию защитную мадьяр, лишая зрения, ориентации в пространстве и чувства собственного тела вообще. Впустую мечутся, бросаются наперерез и силятся закрыть чудовищные бреши замотанные, взмыленные венгры… нет, слишком тугоумны, медленны для этого, ни выучки на то нет, ни природного чутья. Открыты фланги, ширятся просветы, будто пульсируют в нетерпеливом ожидании мяча пустующие зоны, коридоры… касание, мгновенный выверт шипованной стопы, и рыжей солнечной кометой мяч несется по траве, проносится от кожаного черного носка к носку, от пятки к пятке.
Все им дается запросто, «Брот-фабрик», всем существом, нутром вобрали все то, чего так долго были лишены: тугую хватку бутс, упругость дерна под ногой, свист, рев и ухахатывание тысяч на скамейках, удары по мячу с предельным напряжением ляжки и икры, со сладкой отдачей в гулкую от крови грудную клетку.
Гуляет по вратарской шагом Разбегаев, как в клетке, мается в штрафной, хрустит суставами, заламывая руки, то машет взад, вперед, как ветряная мельница, пловец… «гребет» себе туда-сюда; прищурившись на солнце, улыбчиво, лучисто любуется игрой, порой потягивается, порой, прыгнув, виснет на перекладине своих нетронутых ворот; нет никакой нужды сегодня превращаться в зрение, застыв в прыжковой стойке, в полуприседе, нет никакой нужды вытягиваться в черную струну, мгновенно, распрямленной пружиной превращаясь в прыжок, в полет за хитро или сильно пущенным мячом, включая в моментальную работу каждый сантиметр хлесткого, кошачьи ловкого, стремительного тела.
Свою штрафную замыкают на замок и каждую атаку начинают, вальяжно-властно перекатывая мяч: по центру — рослый, с косой саженью в плечах, командующий всей защитой Кузьменко, на правом фланге — Сухожилов, спокойно-точный в выборе позиции и выходе на перехват, на левом — Мельниченко, резкий, неуступчивый, привязчивый и цепкий, как репей, умеющий вцепиться по-волкодавьи в форварда; работа, да, у них, конечно в этот день — не бей лежачего, не та игра, чтоб класс в защите свой продемонстрировать.
В центральном круге — со свободным продвижением до сердца вражеской штрафной — царят, изобретают, творят ювелирное чудо атаки, то просто держат мяч изящной перепасовкой, давая всем передохнуть, Капустин-Свиридовский — двуглавое, двуликое чудовище, творящее сознание червонных, два созданных для дирижерства человека, похожих друг на друга, как отец и сын; хоть на сто метров разведи, но все равно составят целое, одно, такое между ними совершенство понимания. Давно приметил Свиридовский еще совсем зеленого, пугливо-робкого Капустина, уперся взглядом, будто в зеркало, сказал: «уйду — ты будешь мне заменой, продолжением».
Правофланговым крайним — Черняга, отчаяннее и бестолковее всех идет в борьбу, совсем задергал, измотал, измучил мадьяр, им не давая атаки начинать… пожалуй, слишком тянет одеяло на себя, усердствуя в обводке и с мячом не расставаясь… бежит, щенок, не поднимая головы, на мяч все смотрит: «Запомни, Пашка, немцы — не мадьяры: они тебе семь суток думать не дадут, — спокойно учит Свиридовский, ровно дыша, сухой, будто едва-едва ступил на поле. — Ты завозился, не отдал — мы трое пробежали даром. А если перехватят, что? Ты нас троих обрезал»…
По левой бровке Темников курсирует: и вроде держат с подстраховкой его двое, но только как такого тугодумам удержать: шаг в сторону, прием и разворот на лоскутке вокруг своей оси к восторгу пущему трибун, прокинут мяч меж ног или между двоих мадьяр, застывших в зимней спячке, и нарезной пулей по флангу, вагон и малая тележка времени на то, чтоб голову поднять и выискать в штрафной открытого…
А в нападении атакующее трио глумится над венгерской солдатней, как хочет, хоть перепасом филигранным в касание до самой линии ворот мяч доводя, хоть сольными проходами, когда то Клим, то Кукубенко, то Добрых хребты выкручивают венграм ложными замахами, как от чумных, их от себя шарахнуться будто бы даже заставляют; на тень, на иллюзорный ход, на призрак ложного движения бросаются мадьяры, выбрасывают ногу, стелются в подкатах и просто, оступившись, падают; гуляют, выворачиваются непредсказуемо-неуследимо гуттаперчевые стопы, совсем другое направление мячу, в противоход защитнику, давая; вдвоем на одного выходят беззащитного голкипера уже усталые от избиения, от превосходства форварды червонных, и тот, вратарь, меж ними — будто жертва, к хвостам привязанная двух коней: и не туда, и не сюда — на части только.
Народу навалило тьма: все лавки человеческой кашей забиты, все проходы, на подступах толкутся к стадиону, мальчишки на деревьях гроздьями висят, прослышав, что воскресла, вернулась из небытия большая, небывалая новая-старая команда, те игроки былых «Динамо» и «Локомотива», чьи имена с благоговением, с придыханием произносятся, с железным знанием о чуде, творимом чуть не каждое мгновение на поле… Семь, восемь, девять… — ноль счет, неинтересно уже даже, можно расходиться, чего без толку мучить и так уж вкатанных в газон мадьяр, судья свисток дает финальный, все аплодируют: и киевский плененный люд, и люди высшей расы в униформе, покорители, что занимают на трибунах лучшие места… все очарованы, наелись быстротечной, сгорающей мгновенно, невосстановимо неподражаемой футбольной красотой.
В сарайчике, где дворницкие метлы и совки, у поля переодеваются: прилипшие к лопаткам, приклеенные потом к шкуре майки стягивают споро и расшнуровывают бутсы, погогатывают, о своем положении позабыв, двусмысленном.
— Накушались мадьяры по первое число.
— Ну, Клим, какую бабочку за шиворот — тот только на мгновение ворота потерял, и все, уже не дотянулся.
— Да ну, чего? Заслуги разве много в том? Все равно как слепых объедать. Вот одноногих перебегали — иначе и не скажешь.
— Артиллеристы эти — тоже ступоры.
— Смотри-ка, «руховцы» пожаловали.
И верно: Кривченя стоял на пороге, в своем бостоновом, с иголочки костюме, победной, молодой, сытой крепостью сияя… но только чужой, не своей, ему ее дали, вместе с пайком усиленным, как часть пайка, и так же запросто могли забрать… и силы нет его на то, чтоб воспротивиться, чтоб удержаться в жизни, уцелеть, если хозяин передумает, прикажет бросить на расклев слетевшемуся воронью. С ним были Жданов и Михайличенко — слабым раствором своего вальяжно-самоуверенного предводителя; какая-то ублюдочная радость своей причастности к немецкой победившей силе была в их лицах, вот это ощущение того, что взяли под крыло… какие дураки… неужто верят совершенно в то, что эта сила навсегда, что под ногами не проломится, что фронт не двинется обратно, не покатится живым кровоточащим валом, всей человеческой мощью глубинных недр разбуженной России… неужто верят в то, что немцы заберут с собой?..