Клим знал — сейчас, — и, сберегая силы на рывок, ходил с приставшим, как репей, опекуном — могучим долгоногим парнем, который, непрестанно улыбаясь, уже ни раз его ударил по ногам, и в честной сшибке, и украдкой от судьи… стращал, воздействовал психически, давал понять улыбкой, подмигиванием даже, что не пропустит Клима, любым приемом остановит: хочет быть цел — пускай не лезет Колотилин на рожон.
Нашел просвет мгновенный — казалось, мышь не прошмыгнет меж черных ног — Капустин, и по единственной возможной, не видной никому, кроме Создателя и исполнителя, прямой метнулся от его щеки, стелясь по травке, мяч; спиной стоя к немцу и к воротам, Клим нежно-сильно, высоко подбил снаряд, придав вращение и крутнувшись вокруг своей оси, в один и тот же миг с мячом пускаясь во вращательный молниеносный этот танец… ошеломил, разбил параличом германца, рванул вперед во весь опор, как паровоз, стянул троих к себе и преподнес на ход Макару; тот мог и сам пробить с уходом вправо, но сделал вместо этого подрезку поперек штрафной на Клима — не очень-то удобную, на уровне пупа, но Клим, обрушиваясь набок, в падении, в свободно-полном натяжении всех жил, весь превратившись, каждой каплей, в вещество удара, вонзил носок в летящий мяч — ударил по косой, хлестнул под дальнюю, разъял немым восторгом сотни лиц, без разницы, венгерских ли, немецких ли, советских… похоронил всех на мгновение заживо, так стало тихо, пусто, немо на стадионе, высоко над головами.
В высокой ложе гости, как и все, были пришиблены, прикованы, пробиты вот этой хлесткой ладностью; барон фон Шлоссер, ас и футболист, немедля отдал должное умению русского так управляться с собственным отлично координированным телом; коротконогий пухлый шеф гестапо Майгель вскочил и закачался с пятки на носок, еще сильнее скривив свое и без того обиженно-брюзгливое лицо.
— Черти! Черти! — твердил, сорвав свою высокую фуражку с серебряной адамовой головой и утирая носовым платком обильно бисерящуюся лысину. — На что это похоже? Ротозеи! Олухи! Где ты был? Нет, где ты был? Вот этот ваш хваленый Лемке, оплот баварской обороны, где он был? Застыл как столб, неповоротливая бестолочь. Ну сделай ты хоть что-нибудь, кретин! Бей по ногам, раз дал себя так просто обвести… чего ты с ним миндальничаешь, олух? Играй с ним жестко, а не так — «позвольте мне вас потревожить». Команда профессионалов — ничего не скажешь. Еле таскаются по полю. И позволяют делать с собой все, что только русским вздумается. Где скорость, где движение? Как могут эти полудохлые славяне двигаться быстрее, чем эти чемпионы?
— Спокойно, Майгель, — оборвал гестаповца фон Шлоссер. — Не сочтите за лекцию: в футболе быстр не тот, кто бежит стометровку за тринадцать секунд. Физическая скорость бега — только толика. Нет, скорость расчета и скорость обращения с мячом — вот что такое истинная скорость игрока. Это такое золотое правило, простое, как дважды два четыре. Одно движение в сторону, одна расчетливая передача, и вся физическая мощь мгновенно обратится против вас. Что, собственно, сейчас мы с вами как раз и наблюдаем.
— Хотите сказать, барон, что русские быстрее априори, и нашим парням остается лишь бить головой о потолок своих возможностей, отпущенных природой? Но, черт возьми, это какая-то не наша точка зрения.
— То есть славяне, — усмехнулся Шлоссер, — как говорит нам наш дражайший Геббельс, не могут иметь никакого другого таланта, кроме таланта к послушанию, и склонности к любой иной работе, кроме черной?
— А вы считаете иначе? — сощурился лысач так, будто перед ним была бродячая собака, рожающая в лопухах.
— А вы посмотрите-ка лучше на поле. Взгляните на правого форварда русских. Да-да, вон того недомерка, — фон Шлоссер будто издевался, указывая тлеющей сигаретой на танцующего на бровке Кукубенко. — Если б я был капиталистом, который создает футбольный клуб и покупает лучших игроков, не глядя на национальности и расы, я, не моргнувши глазом, предложил ему бы десятки, сотни тысяч марок за сезон.
Кукубенко и вправду был бесподобен: на длинном шаге, полной скорости почти неуследимо мячу давая отклонение легчайшее прикосновением кошачьим кончиком ноги, за сантиметры и секунды считанные до страшной сшибки с выходящим наперерез соперником он всякий раз неуязвимо уходил вперед… в последний миг, на носовом платке, каким-то чудом филиграни мяч успевая протолкнуть под телом, под ногами легшего противника… вот-вот, казалось, должен был расстаться с отпущенным так далеко, уже ничейным будто бы мячом, вот-вот, казалось, должен был и рухнуть сам, подкошенный или подшибленный, но шага в сторону, никем, помимо Кукубенко, не предусмотренного выверта, движения гуттаперчевым голеностопом хватало, чтоб оставить мяч в своей и безраздельной собственности.
Вот трижды намахнувшись и все-таки заставив крепко дрессированного Лемке броситься вподкат, Макар ударил вмиг по мощным тормозам, дал мимо проскользить на заднице бугаю и с фланга ринулся к воротам напрямик, и выскочил ему аршинными шагами наперерез уже голкипер, чтоб сократить как можно больше угол для расстрела, но будто лишь того и надо было Кукубенке: как лезвием лопаты, как говорится — черпаком, поддел он мяч, швыряя над головой и бесполезно всплеснувшими руками вратаря… с такой унизительной легкостью, с такой беззастенчивой издевкой, с таким бесстыдным безотказным предложением залюбоваться всем вот этой грузной параболой, вот этим «парашютом» и совершеннейшим бессилием вратаря, ослепшего от черного сияния мяча, черпком поднятого в зенит.
— Не понимаю, почему вы улыбаетесь? — лицо у Майгеля вконец сломалось, выдавая неизлечимую потребность давить любого, всякого, кто смеет распрямиться в полный рост и предъявить той силе, которую он представляет, как плоть от плоти, Майгель, свое неоспоримое, предъявленное с непреложностью Ньютоновых законов, превосходство. — Чему вы радуетесь, господин барон? Поделитесь с нами? Быть может, мы вместе порадуемся?.. Не знаю, как, но с этим издевательством пора кончать.
— Каким же образом, гер Майгель? — осведомился с издевательской предупредительностью Шлоссер. — Послать команду ваших молодчиков на поле? Немедленно переломать всем этим русским ноги?
— Что? А вы им предлагаете поаплодировать? Я вас не понимаю, господин барон.
— Да бросьте, бросьте, господа, — вмешался Эберхардт. — По-моему, слишком рано делать окончательные выводы. Давайте досмотрим спектакль до конца. Уверен, что скоро эти русские выдохнутся. Они давно не отдыхали, они играли каждую неделю, они помимо этого, насколько мне известно, заняты тяжелой погрузочной работой на заводе. Ну, согласитесь, Шлоссер, им не выдержать такого бешеного ритма, который они сами нам и предложили.
Барон кивнул — был прав, конечно, Эберхардт: при всей технической оснастке, при всей филиграни, при классе червонных игроков не хватит на все девяносто минут, не в первом тайме — во втором и ближе к середине замедлятся, ослабнут, потяжелев ногами, не в силах совершать рывков за свежими арийскими атлетами… тем более играют без замен… полуослепнут рано или поздно, не в силах неотступно, так же ясно следить за ускользающим мячом и с точностью безгрешной передавать его товарищу.
— Да, вы не напрасно морили их голодом и нагружали тягловой работой. Это скажется.
— Это что? Похвала нам или, может, упрек? Мы, может быть, должны были устроить им курорт? Включить в их ежедневный рацион питания говядину и концентрированные сливки? Эти скоты и так уже должны быть благодарны за то, что получили кормежку и свободу вместо того, чтобы гнить в лагере для пленных, как их собратья… что же им еще?
— Справедливости ради сказать, — надавил Эберхардт, — эти русские сами предпочли хлебозавод и тяжелый физический труд официальному статусу украинских спортсменов, принявших режим. Им до известной степени все карты были в руки. Пожелали сохранить независимость.