— Жена не спорила? — спросила Аня.
— Она меня всегда слушала. — Зыркнул исподлобья: — Если что — Бог выше домашних.
Встали. Он прочитал благодарственную молитву.
Аня снесла спящего младенца вниз. Вася и я тащили поклажу. В машине сидела светловолосая девочка с медленным серьезным лицом, похожая на оперную снегурочку. У нее был потешно насуплен лобик, который она, очевидно, хотела скорее наградить тем же крестом морщин, что у папы. Взрослые груди виднелись сквозь серую майку, пропотевшую в подмышках.
— Миленький какой! — завелась она и заученно заканючила: — Пап, как бы я хотела братика!
Вася похлопал бородатое лицо витязя. Славный звон пощечин.
— Разморило. — Он хлопал все мягче и остановился, когда проступила первозданная наивная улыбка. — Я такой соня, совестно признаться! Днем обязательно сплю. После обеда. Привычка с детства. Сегодня не поспал и сам не свой.
Аня, прижимая ребенка, забралась внутрь.
— Ну, пока… — Я был растерян, не поцеловал их, просто махнул. Дверь захлопнулась.
— Хорошая машина! Крепость! По всем нашим дорогам провезет… Давай, молись Богу, чтобы тебе открылся. И всем русским святым! К отцу ходи в храм! Сергун, верь! Протянешь руку — и получишь меч! Ты шаг — Бог два! Донт вари! Би хэппи!
Вася обхватил меня и троекратно расцеловал. Губы его работали с уверенностью резиновых присосок.
Он громыхнул дверцей. «Хаммер», взревев, сорвался с места, возведя за собой крестный ход тополиного пуха.
Я глядел вослед и чувствовал, что за рулем никого нет…
С тех пор пролетело два месяца. Июльский вечер переполз в ночь. Над нами скрипели, укладываясь, Петя и Ульяна.
— Ань… — я губами нащупал ее имя в темноте.
— Да, милый? — Она лежала головой у меня на плече.
— Почему хорошие страдают?
— Вася, — догадалась она. — Жалко его.
— Он, наверное, этой болезни ждал.
— Поправится еще…
— Думаешь, он хочет?
Я обнял жену, она была жаркая. Долгожданная. Она пахла двумя месяцами природы. Сырой шелушицей березы, растертыми лепестками шиповника, изумрудной кровью крапивы, душными фонтанчиками жимолости и еще сотней диких и нервных запахов. Ее тело было летом, и я сейчас обнимал лето. Вчера она мылась в баньке, но сегодня рой запахов с жадным рвением облепил ее заново, липкую от солнца.
Я прыгнул рукой, и — дневная догадка была верной! — в паху обрито, колючки.
Я водил ладонью, чешуя царапалась, горячая.
— Колется?
— Ужасно!
Я показал во мрак:
— Ань, что там краснеет? Глаз беса?
Она встрепенулась и села:
— Где?
Легла обратно и успокоенно сказала:
— Это от комаров. В розетке горит.
— Не боишься ничего?
— Ты что! Боюсь…
— Бесов?
— Не надо…
— Боишься?
— Да, — признала слабым голосом.
— Боишься, боишься… — лепетал я, заграбастав ее груди, легонько грызя горячее ухо и начиная балдеть. — Сучечка… — Я набросился, придавил, всматриваясь в ее темное лицо. — Давай! — Ущипнул колючую нижнюю кожу.
И она помогла мне.
Я сотрясал ее с сокрушительным восторгом.
Перевернул. Теперь она была выше, на корточках. Ее лицо, плохо видное, было новым. Совсем чужим.
— Хватит, — сказала она чужим голосом.
— Что?
— Я больше не могу-у-у…
Я представил, что она — Наташа. Послушная, покоренная. Она садится раз за разом. Раз-два-три. Садится на живот мне. Я окунул пальцы в ее волосы, темные, волнистые, ласковые на ощупь.
— Дай я слезу! — голос плаксы.
Она соскользнула. Встала на колени и заботливо приклонила голову.
Она продолжалась для меня как Наташа. Наташа — гадина. Мразь послушная, рабыня. Пока твой муж в вагончике храпит в беспамятстве. Язык скотины! Сейчас. Еще. Сейчас!
Летний яркий день, тяжелый и обильный, умер.
Я лежал, опростившимся пустым сознанием касаясь ночных пределов будущего дня.
Отдышался, окрестил кровать, стены, потолок, колыбель в двух шагах от нас.
Сверху шумело и скрипело. Взорвалось победное «апчхи!» — очередной клич Пети, звонко пожелала здоровья Ульяна.
— Вася, — нащупал я имя в темноте. — Я думаю, болезнь для него благословение. Каждому дается по вере.
— А жена его? Дочка? — зашептала Аня. — Их нельзя оставить одних. Бог не допустит.
— Может, он так Бога любит, что бежит к нему вприпрыжку. Помнишь, он говорил: я — шаг, Бог — два.
— Не помню, нет.
— Ань?
— Да?
— Я тебя люблю. И Ваню люблю.
Мы лежали и засыпали. Мы удалялись каждый в свой сон. Засыпая, я со смиренным сожалением знал, что сны наши не совпадут, как не пересекутся параллельные прямые.
Сны будут рядом, как наши головы на подушках, но не сольются в единственный сон для двоих.
Мне приснился городской дом из детства, второй этаж, в окне — весна. Первые листочки, клейкие, склеивают веки, если пристально смотреть. Сон в окне. Сон во сне.
Была Пасха. Крупный план. Темно-коричневый кулич с белоснежной глазурью на макушке и много яиц, простых, луковых, разрисованных цветными карандашами моей детской рукой.
Крупный план. Букет столовых серебрящихся приборов на красной скатерти.
Звонок в дверь.
— Христос воскресе! — закричал я вместо «кто там?».
Жозефина стояла на лестничной площадке. Я сразу узнал ее. Облик ее был невнятен, но она пришла из прежних снов.
— Я очень добрая, мой отрок! — нежная музыка речи.
Следующий кадр. Гостья стала четче, но с лицом Наташи. Она откусила половину от широкого куска кулича, крошки посыпались, упали на скатерть и на ее зеленое платье, снежинка забилась в декольте.
Ободряющая улыбка.
Крупно. Смуглые пальцы на красной скатерти с дрожью перебирали приборы. Они оживали и очеловечивались от ее прикосновений.
— Это мои детки! — заблестела застенчивая ложечка, затрепетало отважное ситечко.
— Это мой брат! — глубокий щедрый половник.
— Это ты! — мечтательная вилка.
— Будь таким! — кошмарный нож с черной рукоятью.
Я проснулся. Плакал ребенок. В комнате синел рассвет.
— Чщ, чщ, чщ… — Голая Аня повисла над детской кроваткой: — Чщ, чщ, чщ…
Я заснул опять и пробудился совсем, когда пустую комнату заливало солнце. Со двора слышался клич:
— Время отступать!
Завернувшись в простыню, я прошлепал к окну и высунулся:
— Куда это вы?
— Не спешили бы… — протянула Аня с крыльца.
— Москва зовет! — Ульяна криво усмехнулась. — За все спасибочки! Ванька — красавчик! Всем чао-какао! Ты идешь или нет? — пронзительно прикрикнула она.
— Сейчас. — Петя подступил к окну.
Правая рука под кожанкой выглядела вдвое шире левой. Ну да, перемотанная.
— Дала, — сказал он одними губами.
— Что?
— Дала! — выкрикнул он беззвучно, мятежно округляя глаза. Воровато оглянулся, увидел Ульяну у калитки. — Ладно, до скорого.
Опрометью побежал. Прихрамывая.
Из окна я видел на земле, и на траве, и на железных краях умывальника бурые разводы. Кровь Пети, смешанная с водой. Над кровавыми пятнами плясали две черные большие бабочки. Они колыхались, довольные, так, точно одна другой анекдот травила. Затем менялись ролями. Они могли бы вести насекомье шоу. Может, и вели вечерами, а сейчас репетировали.
— Здорово! — в сад шагнула Наташа.
Лиловая отметина под глазом.
— Как ты, Наташенька? — спросила Аня.
— Не спала, блин. Наши всю ночь гудели. Трындец! Мой вообще никакой.
Она взялась за коляску, встряхнула (коляска в ответ промолчала), развернула.
— Проспится, кобель! — Траурная шелуха семечек полетела из-за ее плеча.
С безвольной мукой я проводил ее спину.
— Пока, Наташ! — крикнула Аня.