— О-о! — подивился я. — Да вы, вижу, в курсе!
— Ну что вы, Миша, — смутился Дворский. — Был там проездом, давным-давно… Это долина, зажатая нагорьями Бадхыз и Карабиль. Полупустыня, жаркие сопки, песок… А Тахта-Базар, ко всему прочему, самая середка ареала среднеазиатских кобр. Милое местечко! — фыркнул он, погружаясь в рассеянные думы.
«Магнитка» неслышно, неощутимо тронулась, разгоняясь. С самолетной скоростью вынеслась на эстакаду — и полетела… Над деревьями, речушками, частным сектором… «Без шума и пыли».
Табло у раздвижных дверей в соседний вагон округляло всё большие числа: «200 км/ч… 250 км/ч… 300 км/ч…»
— А урочище Екедешик? — я отвел глаза от проносящихся за окном пейзажей.
— Самая интересная локация в том захолустье! — оживился Федор Дмитриевич, выныривая из омута памяти. — Екедешик означает «единственный вход». М-м… — он стал помогать себе руками. — Кишлак Тахта-Базар стоит на левом берегу Мургаба, вот так, а напротив, у правого берега, дыбится крутой обрыв из песчаника. Там, на стометровой высоте, и находится вход — в тайную обитель! Две тысячи лет назад там жили буддийские монахи — они выдолбили длинную галерею с полуцилиндрическим сводом, десятки залов и комнат… Ну, там еще ничего толком не исследовано, да и заброшенный монастырь не должен нас интересовать. Разве что самые нижние этажи — там десятки нор, колодцев и водотоков, естественных пещер и рукотворных выработок — вот их-то, я уверен, Ивернев-старший и принял за древний рудник! — Дворский заерзал. — Многое меня тревожит — одной рыхлой породы безо всякой крепи хватит, чтобы потерять покой! Но в одном я уверен — всё там остается нетронутым. Жители кишлака к Екедешик не ходят, даже близко не приближаются — боятся дурной мистики. Там реально опасно, да и люди, говорят, пропадали… Спросишь кого в Тахта-Базаре, как пройти к Екедешик, так тебя не всякий и поймет! Местные называют то место иначе — «Шейтан-Кала»!
— «Чертова крепость», — перевел я, и ухмыльнулся. — А мы святой водицы нагоним!
Надземка сбавляла скорость. «350… 250… 100…»
Эстакада выгнулась пологой дугой, и впереди заблестели стеклянные этажи Щелково-40.
Скоро я буду дома…
Вечер того же дня
Щелково-40, улица Колмогорова
Дворского мы уложили в гостевой. Дед Коля и баба Света, воспользовавшись случаем, умотали в Москву. А я с девчонками устроился в холле, у камина.
На улице было холодно, дождь со снегом, а на нас накатывало живое тепло. Справа ко мне жалась Юля, слева приткнулась Лея. Мы просто сидели и наслаждались уютом, покоем и миром.
Поленья потрескивали, нагоняя запах горячей смолы, в трубе гудело, отсветы высокого огня гуляли по стенам. Мои мысли текли плавно и спокойно.
Две недели в Израиле не прошли, а пролетели. Я усмехнулся, вспоминая, как раздумывал — ехать или не ехать? Больше всего пугало, что будни киноэкспедиции мне наскучат. Ага…
События повалили дружной толпой, хоть роман приключений пиши, по свежим-то следам! А что меня ждет завтра, в краю непуганых шайтанов и очковых змей? Одно радует — не знойное лето на дворе. В тамошней полупустыне сейчас тюльпаны цветут…
— Па-ап… — негромко молвила Лея. — А ты завтра уедешь, да? Надолго?
— А я не к маме полечу, а туда, где Кара-Кумы, Памир и прочая география…
— Везет тебе… — вздохнула девочка. — А мне в школу…
Юля хихикнула, и украдкой полезла ко мне поближе, но Лея была начеку, и быстренько заняла мое левое колено.
— Ты нахальная мелочь, — пригвоздила ее старшенькая, укладывая голову мне на плечо.
— Ой, взрослая нашлась…
Юля вздохнула.
— Не представляю даже, как я буду жить отдельно — от тебя, от мамы, от тети Наташи… Даже от этой мелкой вредины!
Лея сдержалась, а я приобнял старшенькую, губами щекоча ее ухо:
— Поступишь в институт, и будешь еще пять лет подряд бороться за то, чтобы принцип «сяо» восторжествовал!
— Между прочим, папочка, — с ехидцей отозвалась «мелочь», — термин «сяо» переводится, как «сыновняя почтительность», а я как бы дочь! Кстати! — она молниеносно обернулась к сестре. — Согласно Конфуцию, младший вовсе не обязан исполнять все прихоти старшего, поскольку никто не отменял принцип «и», что значит «справедливость»! — Лея, как последний довод, показала Юле свой розовый язычок.
— Да-а, дочери мои любимые… — затянул я с долей растерянности. — Отстал я от вас в своих пустынях…
— Ничего, папочка, мы тебя подтянем! — жизнерадостно пообещала младшенькая. Она запыхтела, вставая на коленки, обняла меня за шею и сбивчиво прошептала: