Картинка на экране сменилась — растерянные мордовороты в наручниках трусливо жались, лепеча о своих правах.
— Под видом иностранных туристов, эти отмороженные «джентльмены» запускали к мечети дроны, каждый из которых сбросил мину с отравляющим веществом — многие десятки мусульман погибли на месте! — гневно гвоздил ведущий агентов империализма. — А телестудии по всей Европе пятнадцать минут спустя уже вопили на весь мир о гнусном преступлении сербов, якобы обстрелявших мирных боснийцев из минометов, и крутили в эфире подлый перформанс… Ну, не будут же они говорить правду — что британские Джеймсы Бонды исполняли заказ, спущенный из Букингемского и Елисейского дворцов! Лондон и Париж давно уже направили авианосные ударные группировки к берегам Югославии; на итальянские авиабазы Сигонелла и Авиано перебрасываются истребители-бомбардировщики «Торнадо» и самолеты АВАКС «Нимрод» из Соединенного Королевства, Франции, ФРГ и Нидерландов. Поджигателям войны на Балканах не хватало лишь запала, и тогда они устроили чудовищное злодеяние в Сребренице…
— Какие все-таки сволочи… — дребезжащим голосом выговорил Тахир Мурадович, замирая в дверях. Схватив пульт, он выключил телик. — Не могу на это смотреть! Извините…
Вздохнув, качая головой, военврач опустился на колени у маленького столика, не достававшего мне до колена, и уложил на фигурную столешницу плоский чемоданчик, обтянутый замшей, протершейся на сгибах — наружу вылезала фанера. — Сюда я сложил все личные вещи Мстислава…
Замирая, как мальчик, обнаруживший пиратский сундук с сокровищами, я поднял крышку чемоданчика. Мне в глаза сразу бросилась фотография Наташиной мамы, очень красивой женщины. Ее короткие золотистые волосы открывали нежную шею, а пухлые губы и большие, выразительные глаза хранили печаль и надежду.
Снимок был вложен между двух квадратов, выпиленных из оргстекла и скрепленных крошечными болтиками — не залапаешь фото, не порвешь, не намочишь. С обратной стороны вилась озорная размашистая надпись: «Люблю! Я».
— Тата… — вырвалось у меня.
— Да… — вздохнул старый врач. — Он не мог простить Тату — и это страшно угнетало его, мучало, не давало покоя… В последнюю ночь перед своим исчезновением Ивернев не спал. А когда я зашел к нему, он улыбнулся… как-то, знаете, светло, умиротворенно. «Хватит с меня, не могу больше! — Слава говорил быстро, ясно, утомленный и возбужденный бессонницей. — Сейчас только проверю одну гипотезу — и поеду за Татой! В Шерегеш!»
Помню, я тогда обрадовался, пытаю: «Так ты простил ее?» А он и говорит: «Да… И не знаю теперь, простит ли она меня!» Он долго любовался вот этим ее портретом, а утром собрался и ушел. Больше я его не видел…
— А как он был одет? — спросил я, просматривая содержимое чемоданчика.
Дневник… Какие-то карты… Письма… А в кармашке…
— Да, как всегда, — пожал плечами Тахир Мурадович. — Кожаная куртка, потертая такая… Оранжевая каска, высокие сапоги… Молоток и планшет…
Я почти не слушал его. Вытащив из кармашка осколок ивернита, замер — и любовался.
Это был фрагмент круглого столбика, идеально срезанный поперек. На срезе местами сохранилось покрытие из тускло серебрящегося металла.
И что-то там еще было, в заветном кармашке… Целлофановый пакет. А в нем… Какие-то микроскопические шарики, вроде черной икры, и той же расцветки… Серебристые чешуйки… Волокна или проволочки — я сразу же вспомнил рассказ Дворского.
Отмерев, отдышавшись, спросил:
— А как вы, вообще, познакомились?
— По долгу службы! — грустно улыбнулся военврач. — Солдаты нашли Ивернева у подножия Карабиля, на берегу. У него были все признаки змеиного укуса и симптомы нервной интоксикации — глаза «в кучу», спутанность речи, икота и слюнотечение. Правда, пока его довезли до заставы и положили в лазарет, интоксикация ослабла, остались только отпечатки змеиных зубов и покраснение на месте укуса. Через пару часов исчезли и они… Я, помню, убедил себя тогда, что чудаковатый геолог полностью иммунен к яду гюрзы и кобры. Однако у Ивернева больше суток сохранялось некое странное состояние… М-м… Как бы вам… Тогда я объяснял его, как одновременное действие ЛСД и пентотала натрия! Я даже велел перетащить вещи Ивернева из его палатки в каморку рядом с лазаретным изолятором. Пациент буянил, то тыкал мне под нос осколок какого-то цилиндрика… из серого стекла, или из полупрозрачного камня с блесткой на торце, и с жаром утверждал, что «это был лазер»… то плакался, что четырнадцать лет назад бросил невесту, а теперь ему белый свет не мил, и как ему хреново без нее… На третий день я выписал Славу, и он поселился у меня. Мы подолгу вели беседы, спорили обо всем на свете. У него были свои беды, у меня — свои… О-хо-хо… — вздохнул военврач, кончиками пальцев поглаживая чемоданчик. — Это старый «дипломат» сына. Память… А бумаги Ивернева отдадите Наталье Мстиславовне, хорошо?