Впрочем, Дэвид тут же равнодушно отвернулся, а Хаймеш улыбнулся белозубой улыбкой и махнул мне рукой. В детстве меня убеждали, что в средневековье, когда не было стоматологов и зубных паст, у людей очень быстро портились зубы.
Я подошла и присела на траву рядом с Хаймешом.
— Я думал, что уже никогда не увижу этого, — тихо произнёс он. — И я благодарен тебе за это, даже если затем мне предстоит ввергнуться в Геенну Огненную.
— Предстоит, можешь не сомневаться, — негромко заметил Дэвид.
— Какое это имеет значение сейчас? — улыбнулся Хаймеш.
— Никакого, — согласился его брат.
Они замолчали, наслаждаясь наступающим утром. Мне тоже не хотелось говорить, и я просто сидела, глядя на блёклое небо, которое только начинало наливаться живой голубизной, на сероватый луг, покрытый прозрачной вуалью тающего тумана, на кроны дальних деревьев, неподвижность которых изредка нарушалась выпорхнувшей из ветвей птицей.
Мне почему-то казалось, что я понимаю братьев МакЛаренов, хотя имела возможность наблюдать эту картину хоть каждое утро. Я вдруг почувствовала за своей спиной слишком длинную, практически бесконечную череду таких тихих минут. Сколько лет я брожу по дорогам и тропам разных планет и времен, или сколько веков, а, может, тысячелетий. И когда всё бесконечно повторяется, то уже перестаешь это замечать. А потом вдруг заметишь, и ощущение такое, словно вдруг вынырнул из тысячелетнего заточения.
Я знала, что это ощущение обманчиво, уж кто-кто, а я-то никогда не упускала возможности полюбоваться пейзажем. Но я не стала перечить себе. Что чувствуется, то чувствуется, и если кажется, что это первое и последнее утро, то это лишь усиливает его прелесть.
— Этот мир может погибнуть? — негромко спросил Хаймеш, даже не повернув головы.
Я пожала плечами.
— Не знаю, но такая вероятность существует. Тут действительно происходит что-то странное, может, даже фатальное.
— Я думал, ангелы знают всё.
— Всё знает только Господь, но он предпочитает молчать.
— А этот… демон?
— Дьявол его разберёт.
Дав такой ответ, я опять ощутила неприятное беспокойство, хоть он и был искренним.
— Что связывает тебя с ним?
Теперь он смотрел на меня. У него были даже не серые, а бледно-голубые глаза. Ни за что бы не поверила, что он оборотень. Впрочем…
— Это старая история. Очень давняя. Тогда он ещё был смертным.
— Ты не смогла его спасти?
Я покачала головой.
— Не смогла.
— Я много думал, — тихо произнёс он, опустив голову. — У меня было время думать, там, во мраке, в пустоте, в холоде и одиночестве, то время, пока эта пустота вдруг не выбрасывала меня в сумасшедший бег или дикую скачку по ночным лугам и лесам. Я думал, есть ли цена моим прегрешениям, возможно ли искупление, можно ли дождаться прощения, или так и придётся… до Судного Дня… Кого-нибудь прощают за такие дела?
— За какие? — зло усмехнулся Дэвид. — Ты же не сказал леди, что у тебя на совести. На исповедь у тебя ушёл бы целый день. И знаешь, что я скажу? Если не ты взял Книгу, то и прощения тебе нет, потому что где-то в глубине своего чёрного сердца ты до сих пор сожалеешь о ней и о том могуществе, что она давала.
— Я всегда знал, что она погубит нас, — тихо и как-то упрямо произнёс Хаймеш.
— Знал, — кивнул Дэвид. — И я знал. И Джон знал, и Том, и Хьюго, и старик… Да что с того? Никто не хотел от неё отказаться. Мы помнили, что расплата близка, но лишь жаднее становились, хватали всё подряд, и всё нам было мало. Золото уж под ноги бросали. Женщин, какая ни на есть красавица, а не больше чем на одну ночь брали, а если две или три красавицы на ночь, так и того лучше. Язык зверей, птиц? Да кто их слушал… Не до того было. Тайны мира? К чему? Философский камень подавай. Чернокнижие? Да зачем корпеть ночами в келье, коли стоит пожелать, и на пиру в чаше из-под только что выпитого вина по пустой прихоти возникал вдруг волшебный эликсир. Прощение… — он отвернулся. — Я тоже думал… Много думал, и понял одно: сколько за это не наказывай, а всё мало. Как брали без меры то, что нам не принадлежало, так без меры и получили.