Сейчас я много об этом думаю — прервать самому эту пытку, уйти добровольно. И эти мысли упорны, настойчивы, ничуть не меньше самого желания… Вспоминаю последние слова ребе о том, что жизнь все равно коротка и ничего не успеваешь доделать. Что сколько бы ты ни спешил, а дойти свой путь до конца все равно не удастся. «Служат Богу в общем-то все, хоть и каждый по-разному, — говорил ребе Вандал. — Одни Ему служат усердной молитвой, другие — праведной жизнью либо чистым от лукавства сердцем, третьи — чревом либо супружеским ложем. Мы же с вами назначены были служить Богу ногами…»
Лежу и чувствую в ногах знакомый зуд. Этот священный, жертвенный зуд будит в душе моей великую тягу пространства!
Ошеломленный внезапным открытием, я говорю себе, что надо идти дальше, и притом немедленно: «Это не тот Иерусалим, не мой…» И весь воспаряюсь от этой мысли.
В полдень заходит с обедом Джассус, и я кидаюсь к нему:
— Доктор, давайте поедем к пещере!
И лихорадочно суечусь, а в голосе у меня явно фальшивые интонации.
Джассус велит мне сначала поесть, медленным взором обводит стопку бумаг на столе, собранных и увязанных, видит вложенный в футляр пергамент. Короче, всю картину моего отплытия из этой палаты.
— Решили бежать? — спрашивает озабоченно. — Похоже, вы что-то задумали?
Я ем и волнуюсь. Я все подряд пожираю — в желудке у меня пожар! А проницательный перс добивает меня вопросами:
— Итак, на родине вам не понравилось? В Бухаре вы были уже, в преисподней побывали тоже. Куда теперь вас ноги зовут? Тоже мне Вечный жид, новый Агасфер на нашу голову!
С обедом покончено. Я все с подноса подмел и смотрю на него с нескрываемой ненавистью. Этот поднос, вместе с объедками и посудой, я готов запустить в лицо этой циничной каналье.
— Послушайте, дорогой Калантар, остыньте! Это вам врач говорит, это бывает, вас просто настигла инерция. Вам не пещера нужна, а сильная встряска — вот что вас остановит, вот что остудит от зуда. Поговорите-ка с равом Бибасом, он к вам давно просится, давно рвется в палату.
Все та же железная лапа из ада качала ночью мою кровать, пытаясь сбросить меня в бездну, а я визжал и метался…
Временами казалось, что кошмар отпускает. Я видел себя на вершине Вабкентского минарета, чуя страшную под собой высоту, видел черные, необозримые пространства ночи, огоньки далеких аулов и навсегда покидаемую Бухару и вопрошал себя мысленно: «А может, тянет тебя назад, в эту прошлую жизнь?» И тут же слышал вопль всего своего существа, вопль из недр нутра: «Нет, ни за что!»
Вспоминался и мрачный, зловещий сон Димы с видением попугая в образе Станислава Юхно: «Вас я везде найду, где бы вы ни были, вас я везде настигну!» И как нагадала мне Мирьям, что где-то в пустынной местности мне вырвут язык и изувечат лицо, — по руке нагадала, ведьма… Видел себя в медресе, в ателье у шефа — бесчисленные картины с распятым Христом, где все лица были расклеваны птицами — мои собственные лица. Потом покидал постель, истерзанную в кошмарах, садился за стол и долго изучал пергамент: не вышла ли где ошибка? Самая страшная моя ошибка — с Иерусалимом, и громко вопил на всю палату: «На земле тебя нет и под землей тебя нет! Где же ты?!» И снова приходили мысли о смерти, обольстительные мысли, которые нашептывал дьявол: «А ведь путешествие, да еще какое! Полное удивительных приключений… Всем туда ехать, в кармане билет у каждого. А то, что мир тот прекрасен, — уйма тебе доказательств. Каждое новое рождение — доказательство! Ведь плачет, плачет младенец, с миром тем расставаясь даже временно, — помнит его и любит… Расслабь же пальцы, Каланчик, отключись от инерции, которая ложь по имени „любовь к жизни“, „любовь к родине“ или просто „любовь“. Ведь ясно тебе сказали в час величайшего твоего торжества: „А чем бы еще удержал нас Бог на этой земле?“ Расслабь свои цепкие пальцы, отпусти, Каланчик, постель! Лети в пропасть, в этот черный тоннель. Смотри, какой восхитительный свет горит для тебя в конце последней твоей пещеры!»
На каком языке предпочтительнее мне вести с равом беседу, спросил меня Джассус. На каком языке я бы смог изложить раву Зхарье Бибасу свои сокровенные мысли, повторил он вопрос, и толстая нижняя губа у него тряслась и прыгала. Он волновался, Джассус.
— А что, он знает все языки? — поразился я.
— Все языки мира, квод а-рав[80] — член Иерусалимского синедриона…
Я в восхищении повел на сторону подбородком: «Ну и ну, как Мордехай из веселого Пурима… Тот тоже ведь был членом Иерусалимского синедриона, знал все языки мира — одно из непременных условий членства. Подслушал редкую речь заговорщиков и спас народ от Амана… Может, и этот меня спасет?»