«Я никогда не знал, в котором часу он приходил и когда исчезал, — это одна из его загадок. Не видел, чтобы он разговаривал или обратился за помощью к кому-то из сотрудников читального зала: он подходил к полкам и сам вынимал то, что ему нужно. Сидел же ребе всегда на одном и том же неизменно месте — в отдаленном боковом тупичке, где самые древние манускрипты и никогда никого нет. Я к этим полкам много еще раз подходил, желая узнать, что он читает. Это были рукописи на древнеарабском, иврите, халдейском… Я убежден совершенно в том, что ребе проникал в Китаб Аль-Байян, когда он хотел: не знаю, что предъявлял он охране на входе — пустую, должно быть, бумажку, если вообще ее предъявлял, и те принимали ее за пропуск. Еще мне сдается, что, кроме меня, никто его в том тупичке и не видел, он был окружен особой стеной невидимости… Я много о нем расспрашивал, но мало узнал. Разве у вас узнаешь про тайны вашей религии или мистические тайны наставников? „Делай ограду вокруг Торы!“ — сказано в вашем Талмуде, разве не так? Как с иноверцем, одни со мной вообще отказывались беседовать, другие же откровенно лицемерили, оговаривая иудаизм, проклиная Израиль. Но все-таки что-то я узнал и, как ни странно, от „руки Москвы“, художника Хилала Дауда, который на всех в медресе плевал… Однако о ребе он отзывался с большим уважением, выдающийся, говорил, каббалист, из польских евреев ребе — остался же в Бухаре исключительно из-за сокровищ книгохранилища. Когда все возвращались в Польшу — жалкие остатки эвакуации, ребе наткнулся на редчайшие в своем роде книги — единственные в мире! Пути расселения евреев после разрушения Храма, наткнулся на следы пропавших десяти колен… Я расскажу тебе, Исса, с чего началось возвышение ребе, с чего началась его слава великого чудотворца. А рассказал мне об этом все тот же Хилал Дауд — порочный тип и циник, чудовище с повадками диктатора.
В войну ребе Вандал попал в концлагерь. Был он тогда сравнительно молод, но даже там, в условиях легкой смерти, трижды на день молился, не дал снять с себя ни бороду, ни пейсы, ни разу не осквернился недозволенной пищей. Но самое непостижимое — каждое утро ходил на речку и окунался, совершая микву[17] — так вы, кажется, называете этот обряд? Начальство же немецкое, испытывая перед ним мистический страх, приставило к ребе особого конвоира, чтобы тот сопровождал его к микве… И вдруг узнали евреи, что будет назавтра акция — полная ликвидация лагеря. Бросились, как ведется, к ребе. Со слов очевидцев, ребе отошел в дальний угол барака, разодрал на себе одежду, сел в пепел[18] и начал молиться. Всю ночь он молился, взывая к Богу, и те, кто видел эту молитву, более потрясающего зрелища в жизни не видели: казалось им, что вот-вот содрогнется вселенная, что обрушится небо или произойдет землетрясение… Но занялся рассвет, наступило утро. В барак ворвались солдаты и стали гнать евреев на площадь: стояла колонна грузовиков на площади, должна была начаться загрузка.
И вдруг является гость — генерал со свитой. В черном лакированном лимузине. И с ходу спрашивает у коменданта, что означает сей сброд на площади. Тот ответил, что акция: „Акция, герр генерал, а в чем, собственно, дело?“ Генерал обошел молча огромную массу обреченных и потребовал от коменданта исполнять все с подобающим германскому духу порядком: „Если даже всему миру идти в геенну и тартарары, пусть он идет туда в духе строгого порядка и дисциплины“. И велел отделить для начала мужчин от женщин. Стали толпу делить: отвели мужчин отдельно, отвели женщин отдельно. Затем генерал велел отделить взрослых от детей. Стали расталкивать, отрывать матерей от детей. Справились, наконец, и с этим. Но проклятой берлинской шишке и этого мало: велел поставить отдельно стариков, молодых и пожилых. Стали выискивать этих, и этих, и этих… Словом, чуть ли не до самого вечера продолжалось на площади бессмысленное это топтание с перегонами, покуда все не устали: жертвы и палачи. И все, нет уже, кажется, у генерала претензий, можно приступить к акции и к загрузке. „В котором часу вам было приказано начинать?“ — спрашивает генерал у коменданта. Тот отвечает: „Утром в десять!“ — „Вот и распустите людей, а завтра в десять в том же порядке пусть и выйдут“.
17
Миква (
18
Выражения «садиться в пепел», «посыпать голову пеплом» или «кататься в нем» означают у арабов и иудеев траур. Этимология данного фразеологизма восходит к Библии. Так, в книге Эстер (4:1) — в русской библейской традиции книга Эсфири — говорится о том, как некий человек по имени Мордехай, узнав, что царь Артаксеркс издал указ об истреблении всех иудеев, «разорвал <…> одежды свои, и возложил на себя вретище и пепел; и вышел он на середину города, и закричал криком великим и горестным…» Здесь: погрузился в глубокую скорбь.